Как и обещали, публикуем интервью, которое забайкалец Максим Стефанович взял во время командировки в ДНР у ополченца с позывным Рысь. Он – киевлянин. Сейчас ему 21 год. На сторону ополченцев перешёл по зову сердца. С тех пор воюет до победного конца, потому что «назад не получится уже по-любому». 

На интервью, которое состоялось в одной из квартир Донецка, Рысь согласился после плотного ужина с пивом и закуской в кругу единомышленников – ещё одного киевлянина Евгения и ополченца Апреля – коренного москвича, рванувшего защищать идеалы Новороссии. К этой весёлой компании добавился я – москаль забайкальского разлива. Получилось, что на хате в тот вечер собрались два «укропа» и пара «москалей». По этому поводу позже ещё долго будут звучать шутки ополченцев.

Мы проговорили несколько часов под аккомпанемент «зушки», лупившей по беспилотникам противника, арт-взрывов, ухавших в тёплой донецкой ночи, и тяжёлых орудий, кашлявших раскалённым металлом. В районе Ясиноватой в пику Минским соглашениям снова шёл бой, который останется замеченным только бойцами ДНР да местными журналистами. И так практически каждый день. 

Это интервью не создаёт образ среднестатистического ополченца – среди защитников Донбасса встречаются всякие люди. Это просто разговор с солдатом современной войны.

– Рысь, с чего началась война на Донбассе по-твоему?
– Она началась странно. Это был конфликт, когда регулярная армия совершила наступательные действия против слабовооружённого отряда ополчения – против пехоты, грубо говоря. В ходе боевых действий весны-лета 2014 года лёгкая пехота смогла остановить регулярную армию, затрофеить некоторое количество вооружения у противника, и у ополчения появилось тяжёлое вооружение, силы начали уравниваться. С сентября война переросла в позиционно-артиллерийскую. Примерно такая же ситуация была во время Первой Мировой. Образовались две линии траншей – противника и наши, оборона в глубину и артиллерийские позиции. Получилось две постоянных линии фронта, которые существуют с сентября 2014-го года до настоящего времени, не считая Дебальцево и мелких участков фронта. 

– Какие особенности современной войны ты можешь отметить?
– Современная война манёвренная, но на Донбассе вспомнили традиции окопной войны. К этому добавились блокпосты. Они находятся на важнейших участках, на развилках. Это укреплённые пункты, которые контролируют важнейшие дороги. Друг против друга на дистанции два километра стоят два блокпоста, и на каждые, грубо говоря, пять-шесть-десять километров по фронту также уходят блокпосты. Они соединяются узлами сообщений, на которых стоят подразделения, занимающие оборону. На блокпостах размещена бронетехника, пехотное тяжёлое вооружение всяческое, там же часто работает артиллерия. И вот друг по другу идёт огонь. Такая вялотекущая позиционная война. Артиллерия работает, пехота сидит и ждёт. Месяцами.

– Когда закончилось это вялотекущее противостояние?
– В конце января 2015 года ополчение перешло в первое настоящее наступление – как регулярная армия. С блокпостов двинулась бронетехника, более-менее сформированные подразделения. С этого момента у нас произошла маленькая такая битва на Сомме, как во время Первой Мировой, когда впервые массированно были применены танковые подразделения, мотопехотные подразделения и артиллерия. Не хватало только авиации для полной картины. Ополчение, как по учебнику, закрыло окружение вокруг противника, совершив прорыв под Углегорском и Санжаровкой – с потерями, с тяжёлыми боями. Война блокпостов в каких-то глухих посадках с этого времени переросла в настоящую битву. Югославия стоит в сторонке по сравнению с тем, что было под Дебальцево – на территории Европы сошлись в бою две регулярных армии, вооружённые по всем стандартам, с относительно современным для Европы оружием. Пехота представляла собой уже не просто массу людей, а боевые единицы, прекрасно вооружённые, хорошо обученные, с боевым опытом. И вот тогда ополчение смогло переиграть силы ВСУ. 

– За счёт чего?
– Только за счёт офицерского состава. Отставные офицеры – «афганцы», «чеченцы», люди, которые имели реальный боевой опыт, переиграли украинских офицеров, которые прошли кучу военных академий и училищ, но не имели боевого опыта. В кадровом составе мы оказались опытнее вэсэушников и смогли тактически переиграть их офицерскую школу. Да – с потерями, но Дебальцево оказалось той точкой в противостоянии ополчения и ВСУ, когда было доказано право на существование Новороссии как федерации независимых государств со своей армией, с экономикой. Мы доказали, что мы не просто разрозненные отряды ополчения, а государство. Противник был разгромлен, нами были взяты богатые трофеи. 

– После Дебальцево был взят Донецкий аэропорт… 
– На карте боевых действий это выглядело как локальная стычка, хотя там были реально тяжёлые и длительные бои. 
Следом за победой в Дебальцевской битве было ещё много побед тактического плана. Это была стратегическая победа, а если посмотреть на хронику боевых действий, то зимой и в начале весны было много тактических побед. После фактического формирования вооружённых сил Донецкой и Луганской народных республик наступила позиционная война. 

– Как ты решился поехать воевать на Донбасс?
– 23 июля 2013 года мои друзья посадили меня на поезд в Киеве, и я отправился в Луганск. А чем-то вроде антибандеровской деятельности я занимался с подросткового возраста. 

– В чём она заключалась?
– Тогда шла уличная война. Были в основном группировки молодёжные. «Бандеровщина» – в принципе, молодёжная тема, субкультурное движение, в котором меньше всего была замешана политика. Люди пересекались и решали свои вопросы, как правило, на футболе и на каких-то акциях. Это была эпоха борьбы на улицах, как между НСДАП и КПГ в Германии. Тогда это вылилось в вооружённое противостояние, и сейчас то же. 

– Чем ты занимался как антифашист?
– Агитацией, пропагандой некоторой, силовая борьба была…

– И убийства?
– И убийства. И в России что-то такое в своё время было, и в Европе… В каждой стране есть нацисты и антинацисты. Так же и на Украине было. Я тоже принимал участие в уличной войне – были драки, поножовщина. 

– Милиция вмешивалась?
– Да… не. Любые движения, которые не пересекались с бизнесом и не мешали власти в стране, были негласно разрешены. Наши дела милицию не волновали. Ну, подрались, кто-то кого-то порезал, кто-то кого-то стрельнул – это никого не интересовало, всех отпускали. И в их политической среде, и в нашей были люди, которые постоянно помогали на юридическом уровне избегать ответственности. 

– За это время взгляды как-то изменились?
– Нисколько. Скорее, окрепли.

– Когда, на твой взгляд, Украина прошла точку невозврата?
– 29 ноября 2013 года собралась молодёжь с лозунгами «За Европу». Тогда уже было понятно, что там присутствовали личности, которые явно были настроены против мирного решения вопроса. Это были не проевропейские либералы, а пробандеровские элементы, которые на волне Майдана продвигали бандеровскую идеологию. Образовалось две группировки – уличные майдан и антимайдан. Молодёжь устремилась к радикальным действиям. Бандеровская идеология на Украине более симпатична молодёжи.

– А что привлекает-то в ней?
– Всем интересна проигравшая сторона. Бандеровцы были сателлитами Третьего рейха, который по-своему был идеальным маркетинговым проектом, очень привлекательным в историческом плане.

– Привлекательным для кого?
– Для нижних слоёв. Это чистый символизм. Это социалистические лозунги с националистической подстёжкой плюс этническая проблема, и люди на это, грубо говоря, повелись. Лепился некий образ внешнего врага, на основе которого сплачивались массы. А в более левой идеологии – в национал-большевизме, марксизме, сталинизме – были старые проблемы озвучены, в них была более устоявшаяся идеология, которая была приемлема для более старшего поколения, поэтому мало молодёжи цепляла эта тема. 

– А потом был Майдан…
– Это всем известная тема. Ничего там особенного не происходило. Интересное дальше начинается, когда на историческую сцену вышли «стрелковцы», и когда очень быстро произошла «русская весна». Люди просто не успевали за событиями. И вот настал выбор – за кого ты. В уличной войне ты можешь поменять сторону, многие переходили туда-сюда… Это всё было детство по сравнению с тем, когда начали стрелять, убивать, начали работать танки, пушки, «грады». Я увидел, что России небезразлична эта ситуация. Для многих людей на Украине Россия уже давно ассоциируется с РСФСР, плюс ситуация в России более приемлемая для людей такого взгляда. А бандеровцы сплотились против России. 
23 июля я сел на поезд, потому что понял: пора.

– Что ты с собой взял?
– Планшет, телефон, портфельчик. Мне больше ничего не надо было. Из Киева я переехал в Луганск. Перед этим списался с нужными людьми. Тогда, кстати, Луганск был уже в окружении – кольцо замыкалось, шла настоящая война. Мне повезло – поездам разрешили ездить ровно на неделю. Это был очень странный момент. Идёт война, и я проезжаю в украинской форме, которую взял у дяди (он украинский военнослужащий), без знаков различия через линию фронта. В Луганске меня встретили. И я пошёл в конкретное подразделение. Перед этим я долго думал, смотрел видео, мне предлагали в военкомат пойти в Луганский, в СБУ, формировались подразделения, батальон «Заря», «Святого Георгия», прочие… Некоторое представление благодаря СМИ у меня к тому моменту создалось, и я выбрал «Бэтмэн». Мне не название понравилось, а коллектив – мужики настоящие. Я созвонился с одним человеком из ДШРГ (диверсионно-штурмовая разведывательная группа – прим. ред.) «Русич», которое на тот момент формировалось. Мне понравилось, что командр был молодой, и молодёжь была политически активная, а не просто обыватели… Я приехал. Меня приняли. Проверили.

– Как?
– Завели в помещение для допроса. Ничего, в принципе, серьёзного не было, просто опросили. Кого знаю, чем раньше занимался. Была короткая получасовая проверка, и мне сказали: «Всё. Проходишь обучение, заступаешь на посты, показываешь себя, выбираешь, куда хочешь отправиться». 

– Что для тебя оказалось неожиданным?
– Всё! Есть такой писатель  немецкий Эрнст Юнгер. Я сейчас его читаю, и очень много себя нахожу в нём. Так вот он пишет: «Мною двигало мужество неопытности». 

– Здорово сказано!
– Я просто не понимал, что со мною происходит. Для меня первые разрывы мин были абсолютно безразличны. Сидел на бруствере с товарищем в Луганском аэропорту, и мне было по барабану абсолютно. Как в игре.

– А сейчас?
– А сейчас страшно, даже когда одна минка пролетает. И я этого не скрываю. Теперь я понимаю, к чему это всё приводит. «Грады» работали по нам, я тоже не понимал, что это такое. Трупы товарищей лежали, которых пять минут назад убили, и мне вообще не страшно было. Я не ощущал ничего. Наверное, это бич нынешнего поколения, сознание которого изменили Интернет, игры-«стрелялки». Везде фильмы ужасов, боевики, сознание поневоле привыкает к насилию, к трупам, крови, взрывам. Я не ощущал ни физического, ни морального воздействия на себя – я просто делал своё дело. 

– А когда пришло осознание действительности?
– В конце января 2015-го года был такой момент, когда я понял, что пора либо отдохнуть, либо завязывать с этим. 

– С чем?
– С игрой в смерть. Получилось очень много смертей в одну секунду. Тогда сознание включилось полностью, и я понял, что пора перезагрузку делать. У каждого человека наступает в жизни момент перезагрузки. Это был момент, когда я ощутил настоящий страх – на 100%. Даже на 146%. После этого коленки долго тряслись. После этого я проанализировал и понял, что просто нужно было немножко времени для отдыха. До января мне было страшно на философском уровне, а после января – на жизненном. 

– Какая переоценка произошла?
– Никто не должен жизнь отнимать у другого человека. Ни под каким предлогом. Вот и вся переоценка.

– Даже если человек – враг?
– Враг – наоборот! К нему ещё больше уважения, чем к любому гражданскому. 

– А почему у ваших врагов отсутствует такая же философия?
– А кто сказал, что она у них отсутствует? Есть такое выражение: горе – побеждённым. Когда против тебя стоит другой человек с оружием, он так же, как и ты, выдерживает напор стали и огня, и к нему есть уважение. Нужно относиться к этому как к работе. Твой противник как профессионал делает всё хорошо, и это чудесно! Ты делаешь лучше, и это круче. Пленные и прочие – отдельная совсем тема. 

– В чём выражается уважение на войне одних к другим?
– Есть негласные договорённости о нестрельбе в некоторых моментах. Вывоз раненых, например. Это действует, я с этим сталкивался. Вот это и есть уважение, когда ты не переходишь некую красную черту, которая не обозначена на карте военных действий, но чётко обозначена на карте военной чести. 

– Переговорщиков не трогают?
– Пока ещё не слышал, чтобы убивали переговорщиков на этой войне. 

– Передача «двухсотых»?
– Да. Ни разу не слышал, чтобы это срывалось. Это не всеобщее перемирие, а негласное понимание ситуации, потому что, кто бы ты ни был – вэсэушник, тербатовец или закоренелый бандеровец, тебя тоже могут понести ногами вперёд, а некто хлопнет по тебе 120-й миной, «забив» на военную мораль. 

– С элементами боевого пофигизма, когда в полный рост с автоматом, как Рэмбо, не встречался?
– Такого ни разу не видел и сам не ощущал. Более того – я ни одного не видел фильма, ни советского, ни иностранного, в котором бы показывалась правда войны. Таких фильмов нет. 

– Что же тогда в них?
– Просто кино.

– А что тогда война?
– Война – это тяжёлый физический труд, выдержка, грязь и дороги. Война – это 95% труда. 

– А что же тогда держит на войне?
– Призвание. Я с детства хотел стать военным. В Суворовское училище поступал в своё время – не получилось. 

– Какое у тебя сейчас звание?
– Старший сержант. 

– Командир отделения?
– Командир орудия. Пока.

– Что за орудие?
– 120-миллиметровый полковой миномёт образца 1938 года.

– Есть какие-то вещи, которые открываются на войне?
– Первое, что я научился делать на войне, – это ждать и терпеть. Просто ждать. Часами, днями, неделями. Большинство людей в наше время куда-то спешат. Надо научиться ждать.

– За предательство осуждать человека будешь?
– Нет, человек сам себя наказывает.

– Что такое предательство на войне – оставить автомат и убежать, сдать товарища в плен?
– Предательство – это в решающий момент проявить слабость, когда на кону стоят жизни твоих товарищей.

– Ты такие моменты видел?
– Нет. Предатели просто не дойдут до самого момента предательства. 

– Почему?
– Потому!

– Вскроется раньше?
– Конечно! Воинская служба такая, что всё проявляется в первые дни и недели. 

– Даже если никто не будет стрелять?
– Конечно, всё вскроется. Потому что обстановка такая, что и коллектив специфический, и обстановка специфическая, и общение специфическое. 

– Как это понимать?
– На войне всегда есть выбор – умереть или не умереть. Если ты выбираешь сторону умирающего – ты остаёшься в коллективе, если выбираешь сторону неумирающего – ты из коллектива просто уходишь.

– Уходишь в другую часть? Снимаешь форму и «до свидания»? Это?
– В-о-от!

– Чем занимаются ополченцы в свободное от стрельбы время? 
– Стрельба – редкое явление на самом деле. В любой войне. Всё больше по фильмам судим… 

– Хорошо. Как пацаны отдыхают, душу подлечивают, отвлекаются, когда тихо?
– Да спят и всё. Сон – самый лучший отдых на войне. И раньше, и сейчас. Для солдата сон – ещё один способ выжить. Да и помирать во сне как-то веселее. 

– Какие особенности войны современной ты заметил?
– Пехоте стало тяжелее.

– ?
– Стало ещё больше способов убить человека. Изощрённых. Техника-то вон куда шагнула, а человек всё тот же. Пять пальцев на руках, на ногах, голова, глаза, уши. Человека никак не усовершенствуешь. Ему три ноги и четыре головы не приделаешь, и он один раз умирает. Дело пехоты и раньше было неблагодарным, а сейчас ещё больше. Самое тяжёлое – просто дойти до противника в случае наступления. 

– Атака в настоящем, а не киношном, бою – какая она? Без криков «ура»?
– Ну, какое там «ура»! Такого никогда не бывает. Это только в фильмах…

– Это умение ждать и терпеть, это хитрость, изворотливость, умение делать тактические ходы? Это шахматная игра между двумя сторонами?
– Да-да. Вы в самую точку попали. У нас был случай очень примечательный. Мы собирались атаковать противника, и нам нужно было преодолеть всего три километра, чтобы войти в соприкосновение с ним. Для обычного человека три километра – фигня. А мы в течение недели просто ждали. То объявляют тревогу, то отбой дают. Мы сидим обвешанные оружием по пять-шесть часов в снегу по уши и просто ждём. Опять тревога и опять отбой. И вот только через неделю мы выдвинулись, прошли всего полтора километра и закрепились. Всё ради того, чтобы пройти полтора километра. Целую неделю мы находились в подвешенном состоянии, толком не спали, не ели – просто ждали приказа. 

– Окапывались чем – сапёрными лопатками?
– Нет. Лопаток не было. Окапывались магазинами, прикладами. Это ведь ополчение, а не регулярная армия. Мы ещё ведь мёрзлую землю копали – было -15, январь. Пока окапывались, нас противник обрабатывал. 

– Вера имеет какое-то значение на войне?
– Для меня не имеет. Я ни разу не слышал разговоров о вере, о религии. 

– Она как-то мешает выполнению боевой задачи?
– Не могу сказать. Это просто не соприкасается с воинской службой и боевыми действиями. 

– Батюшка бывает в воинских подразделениях? 
– ?

– Священник?
– Ни разу не видел. Может, где-то такое и было… Я даже не думал об этом. 

– А ты сам верующий?
– Я? Верующий, да. 

– Значит, в душе это у людей есть, просто не проявляется… 
– Оно просто не соприкасается с внешней ситуацией. Вера и война – две разные вещи. Ты просто понимаешь, что именно в данный момент тебе в бою поможет: автомат, пулемёт, граната или нож, а словами делу нельзя помочь. На войне всё более практично, более бесчувственно, что ли. 

– Как давно ты видел своих родных?
– 23 июля 15-го года. 

– Много таких же ребят, как ты?
– Сотни, тысячи… 

– Как ты видишь дальнейшую жизнь?
– Победа или смерть. Нужно закончить эту войну хотя бы как-то уже, а потом уже и в будущее смотреть. Бросить своих всё равно не получится – отступать некуда. Победят – будем партизанить, чё делать. Вот и всё. В первый раз, что ли? Деды партизанили, мы чем хуже! Лесов хватает. Мы готовы к любому развитию событий. Выиграем – отлично, но надо быть готовым и к худшему варианту. 

– Представим, что наступает мир. Как ты видишь себя в обществе с твоим боевым опытом? Будут тащиться за тобой, как стропы парашюта, эти воспоминания, этот опыт работы мужской?
– Думаю, нет. Если попросят рассказать, чем занимался – расскажу, не вдаваясь в детали. Как-нибудь устроюсь.

– Кто ты по военной специальности?
– По первой – стрелок-гранатомётчик, по второй – миномётчик. 

– Представь, что ты в атаке лицом к лицу встречаешь своего лучшего друга. Он там, ты здесь. Твои действия?
– В современной войне такой вариант исключён в 99% случаев. Это опять кино, которого вы насмотрелись! Но даже если это произойдёт, придётся стрелять. В первую очередь – стрелять, во вторую – пленить. 

– А что для тебя важнее – убить или пленить?
– Практично – пленить, потом можно поменять на своего пленного. Но убить проще.

– А не жалко?
– Кого?

– Человека.
– Нет. В человека надо выстрелить и добить. 

– То есть, если кто-то взял в руки оружие, то он переходит из категории «человек» в категорию «солдат»?
– Совершенно верно. А хуже того, когда он становится представителем незаконного вооружённого формирования. 
Что касается женщин, то им не место на войне, так же, как и детям. 
(Оба молчим.)
А знаете, кого мне жалко? 

– Кого?
– Собак, котов беспризорных, голубей, которых мочат ради еды. Жалко лебедей, которые плавают по озеру и которых фигачат из автоматов.

– А их-то зачем?
– Есть разные причуды…

– У каждого человека есть моменты, которые он будет помнить всю жизнь. Что самого яркого было на этой войне? 
– Из хорошего запомнилось, как собралось всё наше подразделение, когда я увидел тех людей, которые мне близки, а плохое… Это 27 января 2015 года, в мой второй день рождения. Это был плохой опыт, но потому и хороший. 

– Когда чуть не убили?
– Убили бы – это не беда. Убили тогда многих людей, а меня как раз не убили. 

– А что тогда? 
– Хорошее – это когда ты в дружеской компании, когда ты человека понимаешь с полуслова. У меня такое было первый раз в жизни. 

– Рысь, что тебе снится?
– Дом снится часто, точно не война. Она никогда не снится. 

– Что для тебя дом?
– Это моя семья, род мой. От троюродного дедушки до матери. Это родственники от Питера до Одессы, от Карпат до Калуги. 

– Мечта какая-то есть?
– Хочу поехать на Фарерские острова. Вот это и есть мечта моя. Треску половить. 

– Награды есть? Какие?
– Ничего особенного. За Дебальцево награда. Но я её потерял. У меня только наградная книжка осталась. 

– Восстановить не пробовал?
– Зачем? Награду начинаешь ценить, когда видишь, как ею награждают другого, настоящего солдата, а когда тебя награждают в полоске с другими людьми, которых ты не уважаешь, награда перестаёт цениться. 
Понимаете?

– Я не был в этой ситуации…
– Вот поэтому лучше не касаться некоторых моментов. Награды – это бич любой войны. 

– О чём хотелось бы, пользуясь случаем, сказать мирной части человечества, которое ещё не держало в руках оружия, для которого война – это всего лишь выпуски телепередач, видео в Интернете?
– Любите друг друга, не предавайте своих близких, любимых и уважайте то правительство, тех соотечественников, которых вы сами заслужили. Лучше вы всё равно ничего не сделаете. И не заслужите. А идти против своего народа – это самое плохое, что может быть. 

Все материалы рубрики "Темы"
Читайте также "Белые бушлаты"
 

Максим Стефанович
Фото автора
«Читинское обозрение»
№23 (1403) // 8.06.2016 г.

Вернуться на главную страницу