«Скорее всего, его кто-то немножечко погрыз, потому что у нас не хватало перьев. Лапу мы вылечили – три дня назад улетел. Звали его Аэто…». Разговор с поэтессой начинается не с рифм и муз, а с бедолаг-голубей, которых она приютила под своей крышей. 

Сейчас на постое у Виктории «обозренческий» голубь (подранка нашли у редакции «ЧО»). Голубок подлечился и, наречённый Парижем, обнаглел: пищу берёт исключительно из рук «доктора». «Выпускать ещё страшно, пусть побудет – всё равно две клетки свободные», – боится за привереду Виктория. На недоумение (своих проблем нет?) с вызовом распахивает девчоночьи глаза: «Мы ведь живём не для того, чтобы только брать». 

Брать она совсем не умеет. Ни когда маленькой была, росла с книжкой, нарядов и конфет не требовала – только б разрешали оставлять подобранных котят и щенков и давали бинтов, ваты вволю – «лечила» покорёженные деревья. Ни когда стала взрослой и, окончив мединститут, работала в подростковой поликлинике (к кабинету двух весёлых подружек-врачей тянулась очередь, а в соседний – коллеги обижались! – никто не шёл). 22 года служила милосердию в реабилитационном центре Смоленки. Когда весной лесной пожар перемешал карты, решила: надо взять паузу – собраться с мыслями, приструнить болячки – согласилась на сокращение. Но голуби с перебитыми крыльями разве ждут? Врач, который врач изнутри, не может иначе. 

Жалко кошек, выброшенных на улицу. Жалко бродячих псов. Но есть правило: вмешиваться в звериную судьбу только при прямой угрозе жизни. Так или иначе, но в квартире Измайловой две кошки, три собаки. «Две родные, одна приёмная. Самая родная – Фуфыра: её прабабка жила с нами ещё, когда моя мама была жива. Жаль, что от всех своих предков, не лишённых ума и благородства, Фуфыра взяла только негативные качества».

Вторая псина прописалась по тому же адресу по чьей-то жестокости: маленькую собачку с шестью щенками выбросили в коробке, замотанной скотчем. Смоленские дети услышали писк… Изгоев поселили в будке далеко от человеческого жилья, иногда кормили. Собака-мать побиралась по всей округе и умудрилась всю свору сберечь. Но однажды её сбила машина. Ребятишки забрали щенков из леса. А Вика, человек, «влезаючий» куда надо и не надо», помогла их раздать. Шестого – Файру (рыжую) – оставила себе. 

Лайма Моисеевна Островская (обитала на Острове) оказалась у поэтессы в разгул догхантерства – всю стаю отравили, а Лайма не любит ливерную колбасу… «Сделай мир лучше хотя бы для кошки, которая никому не нужна», – говорит маленькая сильная женщина.

Про собак случились и первые стихи: в большой книге раскрасок четырёхлетняя Вика царапала четверостишия про сенбернаров, пуделей, такс. Развитая не по годам, но крохотная (до сих пор покупает обувь в детских магазинах). «Меня все боялись: мудрый черепашонок читает наизусть сказки Пушкина и обожает поучать всех жить – в младших классах пыталась обратить умеренно верующую бабушку в атеизм!». «Не жилец», – качали головами знакомые. В одном были правы: не обыкновенная она, из ряда вон.

Её, хрупкую, не втиснешь в массивные рамки домостроя: письменный стол не оставит ради плиты и швабры. «Дел накопилось, – вздыхает при встрече. – Но зачиталась до ночи анекдотами про волшебника Мэрлина. Естественно проспала, а надо было в больницу. Тут шанс выпал песню записать… Ложусь в три (пишу, читаю) – сова, поэтому все годы брала ночные дежурства. Жалко соседей: с глубоко сумасшедшим человеком рядом живут!». 

Первый муж (известный в Сибири иконописец), не особенно восхищаясь поэзией вообще, гордился её стихами и молча подсовывал чашку с горячим чаем, когда забывала поесть… Любил? «Не знаю. Мне кажется, меня любили… как любят помидоры», – смешком отмахивается от вечных тем и гордо вскидывает голову – коронная, измайловская, осанка: привыкла держать оборону в споре с обыкновенностью. Задиристая – не подступись. Совсем, как розы, которые она обожает. «Маму в молодости шипишкой звали – видно, такая же была». 

Что до «сумасшедшинки», то чего там: все поэты не от мира сего. А если взрослая тётя читает сказки и жить не может без них, как другие, «нормальные», без теленовостей и калорий – так вовсе. Верит: в народных – больше всего волшебства, особенно – в сказках Ирландии и Шотландии. Особый, магический это пласт культуры. Верования, обычаи, история народа – в них. А раз так, да ещё «все мы чуточку, на микропроцент, ведьмы», то выбрала для себя личные «сказочные» заговоры. Делится: «Потеряешь что-нибудь (хоть гребешок) – скажи: расчёска, расчёска, встань к лесу задом, ко мне передом. И найдётся! Это меня, рассеянную, почти всегда спасает».

– В детстве-то какие сказки были? – спрашиваю. 
– А это, – интригует, – очень страшная история… 

«Папа заговорил в три года (умный, разумный был, а переболел в раннем детстве и – пожалуйста). Всё сложилось великолепно – окончил мединститут, был большим книголюбом. На этой почве они с мамой очень сошлись и собрали по тем временам просто немыслимо богатую библиотеку; потом мы раздавали людям книги машинами, но всё равно осталось более трёх тысяч томов, и хранить это уже невозможно, и девать некуда, и бросить жалко (масса книг с мамиными пометками на полях…). Но не о том сейчас.

Папа, боясь, что со мной приключится та же история с поздним «говорением», как только свёрток притащили из родильного дома, с первого дня начал читать мне «Конька-Горбунка». Въелось это очень глубоко. Отсюда все мои ритмы: «Пал-Иван-коньку-на-шею…». Понимаете? Но папа добился своего – к восьми месяцам я заговорила. Знала наизусть «Конька-Горбунка» (отец делал паузы, читая, а я досказывала). Хорошо освоила пласт… нелитературной лексики, но в этом Ершов уж никак не виноват!

Читать научили рано – года в три-четыре – и уже давали в зубы книжку, а так как я очень плохо ела, то кормили только так: сажали за стол, читали сказку, и как только я от удивления открывала рот – ложка с кашей была наготове! До сих пор не испытываю настоящего наслаждения от еды, если не читаю при этом».

От чтения к сочинению был только один шажок. Да и звёзды сошлись, как надо: «Поэт не просто так получается: должно быть стечение обстоятельств, запрограммированное ещё до рождения…». 

«Стихов не могло не быть», – уверена Виктория, член Союза писателей России, лауреат всероссийских и международных конкурсов, постоянный автор журнала «Сибирские огни»… Викина мама, сама стихоплёт и страшная юмористка, готовясь к урокам, много заучивала наизусть, а вечерами, проверяя ученические тетради, давала дочке листок бумаги: подбери рифму к словам… А сколько сочиняли вместе в редкие минутки, достававшиеся не школе – семье! Посуду моют, пол метут – напридумывают с три короба. Порой так смешно выйдет, что тряпка из рук – и обе хохотать. В тетрадке «кухонного» творчества – гора посвящений коту Троллейбусу, бывшему бродяге, прожившему с ними 16 лет.

Кушайте, кушайте, Тролля Васильевич!
Кушайте, кушайте квас.
Не угостила бы, Тролля Васильевич,
Им никого, кроме вас!
Кушайте, кушайте, Тролля Васильевич: 
Квас у нас очень хорош.
Даже в обкомовской, Тролля Васильевич,
Лучше его не найдёшь!
Кушайте, кушайте, Тролля Васильевич,
Квас у нас выше похвал.
Всё остальное же, Тролля Васильевич,
Лёнечка Брежнев сожрал.

«Чем только была забита голова бедного ребёнка!» – смеётся, декламируя, поэтесса. Жили с мамой вдвоём. Много путешествовали – ездили в Ялту, Анапу, Екатеринбург, Красноярск (мама не могла высидеть отпуск в четырёх стенах, а, вырвавшись, «таскала» дочку по музеям, театрам). И хотя очень многого в Викином детстве не было, было оно счастливым. Неприятности расцвечивали оптимизмом. Затопят соседей (мужика-то в доме нет), споют «лило на Дашу промозглыми ливнями…», и – солнце ярче. 

В соавторстве писалась жизнь и… исход её. Мама долго, тяжело болела, практически потеряла зрение. Но оставить учительство (голодные 90-е!) не могла. Давала частные уроки. В очках и с лупой заучивала с вечера текст диктанта (память великолепная), а днём делала вид, что читает с листа… Сколько боли да горечи выплеснется в дочерних стихах – личных, не для печати… Для читателя – больше сказочного, эфемерного, с тонким юмором; про Фею мыльных пузырей, фараона Эхнатона, заблудившихся эльфов… 

Есть социальные, с остринкой (обязательно прочтите – они сейчас всех касаются). Разные стихи. С глубоководным смыслом да ещё с «подводными течениями» образов и тем (самообразование для поэта обязательно).

О псарне бродячей 

«Трагедия, которая весной с мальчиком произошла, – большое нравственное испытание для людей. Не только в Чите – в стране. И это нравственное испытание люди не выдержали, к сожалению. Вообще, ощущение было такое, что социальная агрессия, которая накопилась за последние годы, обрадованно вцепилась в эту тему, чтобы найти козла отпущения. 

Не таким образом решается этот вопрос. Беда наша заключается в том, что мы слишком ленивы и живём только для себя. Это приятно, может быть, но – неинтересно. Собак с улицы надо разбирать или хотя бы быть более ответственными за тех, кого уже приручили. 

Нужна льготная стерилизация крупных сук, не бездомных – дворовых, живущих на дачах и в частном секторе. Люди там небогатые – они не выделят сами на это пять тысяч рублей. А щенки будут: процесс неконтролируемый. Их подрастят и… выпустят. 

Что до «давить и вешать» – преуспеть в своём скотстве душевном, то мы пришли в этом мир не для того, наверное, чтобы плодить горе, оставлять за собой трупы, несделанные дела, нерешённые проблемы: мир сам по себе слишком суров. Девушка-экскурсовод в Русском музее Санкт-Петербурга (я была там на учёбе в 1991 году) сказала детям: «Мы пришли в этот мир, чтобы сделать его лучше». Только для этого и стоит жить». 

И ещё малость на тему, откуда она сама «началась». Не только мама, но бабушка, дедушка, прадед – все писали стихи! С обеих сторон в роду были гармонисты. Прадедушка по материнской линии не только играл, но делал гармони, баяны, сочинял частушки. «Мама помнила очень много их – с ней всё ушло. Единственную помню: Афанасий Белогур, как он водку потянул, а Арошка-подмастерье тоже любит выпить, стерва». Из частушки слово тоже не выкинешь…».

А про прадеда-частушечника история связана – роман пиши. Черниговский казак конца позапрошлого века был не только талантлив, но и горяч – влюбился в замужнюю, и в драке на почве ревности соперник… пал. «Убивец» отправился в Александровский централ, где «благополучно откаторжанил» срок, а на поселении встретил прабабку Виктории (та тоже была из семейства ссыльных, из-под Житомира). Придя к 50 годам к фатализму, их правнучка научилась принимать любые повороты судьбы за должное. Не может назвать себя глубоко верующим человеком, она живёт со счастливой уверенностью и ощущением: «Бог есть».

Кроме стихотворного творчества серьёзно увлекается астрологией. («Ещё в школе переписывала примитивные гороскопы, искала литературу, которой тогда почти не было»). Некоторые средства массовой информации дают читинцам «звёздные» прогнозы её авторства. Изучает соционику. Предупреждает: «Я Гексли (социотип такой), а они по складу своему экстраверты, холерики, говорят много всего и сразу, и в разговоре ходят кругами».

«Наговорено», и правда, было много всего в эту встречу – грустного и смешного, трогательного и с зазубринами. Стихи доскажут, что упустило журналистское перо, и что так и осталось невысказанным в этих больших, с вызовом девчоночьих глазах.

+++

Что если все утраты и паденья,
Мольбы и счёты –
Во имя бесполезного мгновенья
Её полёта?

Оставь себе её щемящий голос,
Чудной и гулкий,
Возьми его в свой 
сумеречный город
И спрячь в шкатулке.

Все материалы рубрики "Люди родного города"
Все материалы рубрики "Год литературы"

Елена Сластина
Фото Евгения Епанчинцева
«Читинское обозрение»
№38 (1366) // 23.09.2015 г.

Вернуться на главную страницу