«Подранок»
В двух-трех шагах от меня ахнул-бабахнул взрыв. Я инстинктивно закрыл глаза, отшатнулся. Крупные, тяжёлые картечины ударили меня в лицо, в шею, в руки. По вскинутым рукам, по шее, а чуть позже – по груди заструились тёплые ручейки прогретой ещё щедрым августовским солнцем болотной воды. Вода была красной от начинающей ржаветь притопленной ею травы и походила на кровь.
Я вытер ладонью лицо, открыл глаза и увидел шесть или семь – точно сосчитать не успел – улетающих за поворот протоки больших, успевших нажировать кургузых крякв. Цвет воды и всё остальное – притопленную траву, местами продолжающую упорно подниматься к солнцу, белые и жёлтые цветы – я разглядел чуть позже. А в тот миг всё моё внимание было приковано к уткам – улетающим и одной – оставшейся в узком и мелком лабиринтчике брода.
Вначале, ошарашенный неожиданным всплеском, оглушённый многоголосым кряканьем, я не заметил её. С обеих сторон узкой проточки зелёной стеной стояли заросли рогоза, мелкого тальника, волчьей ягоды. Метнись, нырни в них утка, и я бы прошёл мимо. Но она явно не хотела прятаться, а наоборот, чуть ли не у самых моих ног неуклюже закружилась на мелководье, тяжело захлопала крыльями и как-то надрывно, болезненно закрякала.
– Подранок, – подумал я. – Надо же, только начало августа, только-только утята превратились в уток, а браконьеры уже хозяйничают, пакостничают – и нет на них никакой управы…
Сколько вот таких подранков задолго до начала охотничьего сезона и после будет вот так беспомощно метаться в озёрах, протоках и даже пересыхающих лужах в ожидании неминуемой смерти. Одних добьют камнями и палками, других подкараулят лисы или коршуны…
А что, если взять эту несчастную утку, посадить в свой рюкзак, принести домой, выпустить в вольер, и пусть она до глубокой осени живёт с курами. Выздоровеет – выпустим её с женой на волю, пусть летит в дальние страны. Не сможет летать – пусть живёт, зимует с курами. Оставлю здесь – погибнет, неизбежно погибнет.
Я стал осторожно, неспешно приближаться к подранку. Бедная птица, чуть оттопыривая явно покалеченное крыло, также неспешно начала отплывать от меня. Я остановился. Остановилась и она. Я снова сделал шаг вперёд, гребок-другой лапками-вёслами сделала утка. Я снял рюкзак, бросил его на берег и продолжил погоню. Но, увы, расстояние между нами не сокращалось. Птица внимательно следила за каждым моим движением и всё дальше и дальше уводила меня от того места, где сидела улетевшая стая. Брод остался позади. Протока становилась всё глубже.
– Ну хватит, – решил я. – Не хочет в спасительный вольер, – не надо. Так и всплыть можно. Вон уже одним сапогом воды черпануть успел.
Вышел я на берег и направился назад к рюкзаку.
Сзади раздался всплеск. Я оглянулся и не поверил своим глазам – утка догоняла меня.
– Да ты что, домашняя, что ли? Иди ко мне, иди… Я снова шагнул к утке. А утка снова начала отплывать от меня.
– Да ну тебя! – я взял лежащее недалеко от рюкзака удилище. – Не утятник я – карасятник. Знать судьбой тебе так предначертано – стать лисьим обедом. Погоняюсь тут за тобой – клёв пропущу. Будь счастлива! Пока!
Я взмахнул удилищем, отгоняя подранка в более глубокое место протоки – всё труднее лисе будет достать её, надел рюкзак и поднялся на берег. Мне нужно было пересечь поросший густой травой луг и выйти к подножию крутолобых, безлесых сопок. Под ними синей каёмочкой виднелось моё любимое карасиное озеро.
Но стоило мне сделать несколько шагов, как мне под ноги из зарослей рогоза и кустов кубарем выкатилась раненая утка и, всё так же топорща больное крыло, тяжело приседая и жалобно, надрывно крича, торопливо захромала впереди меня по тропинке.
Мы прошли метров тридцать-сорок. Впереди с трудом ковыляющая, явно уже ослабевшая птица, за ней, делающий изредка попытки приблизиться к бедняге, тоже уже начавший ощущать усталость далеко не молодой рыбак.
И вдруг в тишине, нарушаемой только грустным, унылым кряканьем подранка, раздался резкий хлопок. Утка резко, мощно взмахнула крыльями, описала надо мной полукруг и радостно, торжествующе-звонко крича, стремительно понеслась назад к протоке, к тому месту, где я вспугнул стаю.
– Ну и ну, – только выдохнул я, глядя в след улетевшей птице. – Да это она меня отводила от своего выводка, от места, куда через какое-то время обязательно вернутся остальные утки, дети вот этой отважной мамаши. Так защищать свою семью, так рисковать собой, конечно же, может только мать. Надо же, дети её выросли, стали больше матери, а она по-прежнему готова отдать за них жизнь, до конца, до последней секунды защищать их.
Мать есть мать.
Так было, так есть, так будет всегда.
Лягушонок
Все лёто моя пятилетняя внучка, приехавшая из города в гости, играла со своими подружками во дворе. Огромное, многоствольное дерево черёмухи прикрывало детей от солнца, защищало от наскоков дождя.
Девочки лепили куличики, строили песчаные домики для жуков и муравьёв, играли в «дочки-матери».
Для игры им требовались домашние игрушки – куклы, мячики, пирамидки, разные коробочки, в которых хранились кукольные платья, пластмассовые горшочки и вазочки для цветов, формочки для стряпания из песка пирожков, калачиков, блинчиков…
Постепенно на улице оказались даже коробочки с цветными карандашами и красками, старый портфель, с которым когда-то ходила в школу мама внучки, пластмассовые зайцы, белки, лисы, собачки, черепахи, лягушки…
Наступила осень. Приехали мама с папой внучки и увезли её в город. Тихо и грустно стало и в доме, и во дворе. И сразу же утром после её отъезда заплакало небо – заморосил дождь. Унылый, холодный.
Надел я плащ и занёс все игрушки внучкины в дом, в комнату, где спала она, – пусть просохнут, потом разберёмся…
Вечером, убрав бельё с внучкиной постели в шифоньер, бабушка заново застелила кровать моими простынями – и кровать, и вся комната стали моими.
Проснулся я утром. Солнце в окно, не знаю как сказать, – водопадом не скажешь, пусть будет так солнцепадом, светопадом, что ли.
Осень в наших местах, как правило, тихой, солнечной, золотой бывает. Пугнёт дождичком, зябким ветром, первым заморозком, а потом ещё долго-долго всех своим теплом балует.
В доме тихо. В соседней комнате бабушка спит. Сон у неё чуткий. Чуть шевельнись – разбудишь. А мне это делать не хочется. Устала, гостей в обратную дорогу собирая. Пусть отдохнёт, подольше поспит.
Лежу, смотрю на игрушки, внучку вспоминаю. Вон ведёрко. Она в нём воду из дома носила, когда из песка пирожки, калачики с подружками стряпала. Вон портфель старый-престарый. Она в него пластмассовые игрушки на ночь складывала – зайцев, белок, собачек, черепашек, лягушат…
Красивые игрушки, новые, месяца два назад купили…
Но что это?! Чудится-мерещится, что ли? Да нет же, не может быть. Может, сон?.. Но я не сплю… Вылез из портфеля зелёный игрушечный лягушонок и прыг-прыг – в мою сторону. Я аж ноги под одеялом поджал. Думал уж бабушку на помощь позвать…
Однако пока думал – догадался. Этого лягушонка я со двора вместе с другими игрушками занёс. Настоящий живой лягушонок спрятался в портфель и заблудился среди пластмассовых…
Положил я живого лягушонка в коробку, и, когда мы с бабушкой встали, показал ей лягушонка и рассказал эту историю. Потом мы обо всём рассказали по телефону внучке. А от неё наказ получили: «Берегите лягушонка. Не обижайте. Пусть в моей комнате живёт. Кормите его всякой вкуснятиной, как меня кормили. Только не перекармливайте. А то он разжиреет, в воздушный шар превратится и лопнуть может. Когда я в следующий раз приеду, мы с ним играть будем. Целую бабушку. Целую дедушку. Целую лягушонка».
Мать есть мать
Сеньку Желтухина сегодня в нашем селе знают, наверное, только его мать да соседи. Живёт он в хорошем, ещё крепком доме в тихом, одним концом сбегающим к реке переулке. Жена развелась с ним и уехала из села лет десять назад. Давно выросли и уехали куда-то сыновья. Мать Сеньки – Ольга Васильевна тоже живёт одна, но к сыну не переезжает и к себе его не зовёт. Дом её в центре села. Тоже хороший, крепкий. Рядом магазины, рынок. Одно плохо – в последние годы в селе машин много развелось, и тишины в центре села нет.
Когда-то Сеньку – Семёна Харитоновича Желтухина – в селе, да и в районе знали сотни людей. Он был водителем скорой помощи в районной больнице. Работал добросовестно. Слыл добрым, отзывчивым человеком. О нём не раз писали в районной газете и даже однажды в областной.
То ли потому, что Сенька в больнице работал и каким-то образом доступ к спирту имел, то ли ещё почему – начал сначала выпивать, потом – пить, а потом, как у нас говорят, – пить беспробудно, бесперебойно – алкашить. Потерял всё – семью, работу, человеческий облик. От Семёна Харитоновича отломилось отчество. Отломилось и затерялось где-то в пыли, грязи под забором его же Желтухинского дома – на излюбленном месте сна и отдыха утомлённого пьянкой хозяина. Вполне вероятно, потерял бы Сенька и фамилию. Зачем она ему? Водку можно покупать и без фамилии, было бы на что.
Сенька почти никуда не ходит. Пенсию по инвалидности, которую он получает уже лет десять, ему приносит на дом почтальонша Нинка Брындина, тоже любительница посидеть со стакашком. По инвалидности Желтухин получает пенсию за почти полную глухоту. Во время одной из попоек, тогда Сенька был ещё мобильным и почти ежедневно шнырял по селу в поисках похмелки-запойки, матёрый алкаш, ныне покойный Кимка Бобровский звезданул его бутылкой бормотухи по начинающей лысеть голове. Голова выдержала, а вот слух почти улетучился. Человек говорит – для Сеньки комар попискивает или маломерная муха жужжит.
Пенсию Сенька пропивает полностью и бесповоротно. И конечно, давным-давно бы пропал с голоду, если бы не мать его восьмидесятилетняя и сегодня всеми уважаемая учительница-пенсионерка Ольга Васильевна. Её и сегодня не только в родном селе – во всём районе знают и помнят – все мы через одного её ученики, и сына своего, почти шестидесятилетнего оболтуса, инвалида-алкаша на плаву поддерживает.
Каждый день утром Ольга Васильевна идёт в хлебный магазин, который только так у нас называется – хлебным, и в котором можно купить и соль, и сахар, и масло разное – растительное и сливочное, и крупы, и консервы рыбные и всё прочее, вполне съедобное. Закупает Ольга Васильевна хлеб и всё прочее съедобное, складывает аккуратно в пакет и направляется к сыну. Идти далековато, но идёт старушка споро – семенит без отдыха. А как же – солнышко-то вон уже где! – сыночка кормить надо.
Деньги Сеньке Ольга Васильевна не даёт – пропьёт. Много продуктов ему не оставляет. Оставь – продаст – пропьёт. Накормит, напоит «птенчика» своего и домой уже неспешно идёт. Сама-то поесть всегда успеет.
Сенька Ольгу Васильевну никогда ничем не угощает, спасибо не говорит. Материнскую заботу воспринимает как должное.
Иногда где-нибудь, в том же магазине, бабы сердобольные, усталым видом Ольги Васильевны возмущённые, окружат старую учительницу и головами горестно закачают:
– Да что же вы, Ольга Васильевна, со своим Сенькой – мужиком шестидесятилетним как с птенчиком желторотым тютюкаетесь, в мороз и жару эту сумку горбитесь-таскаете. Пусть сам о себе заботится, сам себя кормит. Пенсию-то он, считайте, наравне с вашей получает…
– Да что вы милые, дорогие! – всплёскивает Ольга Васильевна ручками тонкими-тонкими, на веточки вербные похожими. – Мать же я ему, мать, а он дитя моё калечное, беззащитное. Я ведь только им и живу. Хороший он у меня. Когда маленьким был – нарадоваться не могла. В первом классе на пятёрки учился и птичек разных рисовать любил. Нарисует, бывало, уточку, глядишь на неё – вот-вот закрячет, утят своих звать начнёт. Хороший он у меня, хороший…
…И снова засеменит в сторону тихого приречного переулка – Сеньку своего, птенчика своего кормить…
Все материалы рубрики "Читаем"
Борис Макаров
«Читинское обозрение»
№2 (1486) // 10.01.2018 г.
0 комментариев