Опубликованных воспоминаний рядовых участников Маньчжурской стратегической освободительной операции практически нет: многие из красноармейцев, участников войны с Японией в августе сорок пятого, были малограмотными, окончили по четыре, от силы – семь классов; мемуаров никто из них не писал. Но правду о войне, окопную правду, которая порой расходится c оценкой событий военачальниками и штабными офицерами, знали и могли рассказать только солдаты.
Рядовые, ещё не обстрелянные бойцы в пекле августа 1945 года не всегда понимали замысел военной операции в целом, её масштаб. Но видели, на себе ощутили, какой ценой далась победа.
…Они теряли сослуживцев. Их братки погибали от обезвоживания в песках пустыни Гоби, а всё из-за промахов тыловиков, не сумевших обеспечить войска самым необходимым – водой для питья. У наших бойцов при себе были только фляжки. У немецких солдат-пехотинцев, пересёкших в июне сорок первого границу Советского Союза, десятилитровые канистры с водой – на случай, если водоёмы вдруг пересохнут, а колодцы окажутся отравленными… У каждого, даже у противника, чему-то нужно учиться. Особенно на войне. Но нет, не учились…
На марш-броске через пустыню Гоби температура воздуха достигала 50-52 градусов, а на почве – 56. Колодцы, на которые был расчёт при планировании операции, пересохли. Не подоспела вовремя водовозка – и вот уже боец слёг от обезвоживания или солнечного удара в песках. Его тело накрыли шинелью. Следом ещё один, и ещё… А взвод, не останавливаясь, стремился вперёд – туда, где окопался враг.
Их голоса… они звучат всё громче. Рассказывают нам о войне – с потом, кровью и грязью. Но и с мужеством. Терпением. Стойкостью. Поэтому и выстояли. Победили.
«Отец помог мне одолеть пустыню…»
Степан Семёнович Пронин, житель Забайкальска, в 1945 году участвовал в боях на Забайкальском фронте.
Степан Семёнович помнил скопища грызунов, хлынувших прочь от степных просторов вблизи пустыни Гоби летом 1945 года.
– Это был знак. Предостережение. Грызуны сплошным потоком покрывали всё обозримое пространство… словно колышащееся море. Наши водители завели машины, начали давить их шинами, но поток не убывал, накатывали всё новые «волны»… Смотрим, на другой день монгольские араты-кочевники засуетились, начали юрты разбирать, спешно покочевали следом за мышами. С чего бы это?.. Это много позже, после войны, я от знакомого биолога узнал, что массовые миграции мышей случались и прежде – где-то раз в сто лет – перед сильными засухами. Но тогда, летом сорок пятого года, никто из наших советских разработчиков плана наступления на японца всерьёз этим явлением не озаботился. Эх-х! Раззявы… Сколько бойцов даже в бой не вступили – спеклись под лучами беспощадного солнца.
Я сам-то по-настоящему воевал всего четыре дня. Какой из меня фронтовик? Вот отец мой – тот закалённый боец. Тятька, правда, не воевал – белобилетник. Но он со мной в пустыне Гоби был, когда, казалось, живьём сгорю от зноя…
– Как это было? – прошу его вспомнить.
– Я сам родом из Рязани. Помню, мать в сорок втором году говорит: «Когда уж эта война кончится!..». А тятька ей в ответ: «Э-э, долгонько ещё терпеть придётся. Стёпка наш воевать пойдёт, помяни мои слова». Как в воду глядел. Через три года после того разговора я повестку получил, мне как раз семнадцать годков исполнилось. Отец, помню, сказал мне: «Вас на восток повезут, не сомневайся». Угадал. Он с турками воевал, тятька мой, семь раз раненый был. Его на фронт в Отечественную не взяли – по здоровью. Зря. Иной раз башковитый мужик с опытом жизни и командиров кое-чему научить может. Нам, например, сельские мужики – те, что в годах – подсказали на марш-броске: воду в пересохшей от жары степи нужно искать там, где скот пасётся. Многим этим жизнь спасли.
…Так вот, значит, мы, новое пополнение, на восток едем, а навстречу нам эшелоны с войсками идут – на запад. Тут-то, на востоке, из опытных бойцов, считай, тогда только командиры да ещё совсем хворые бойцы остались. Им лет по тридцать – тридцать пять было, но нам стариками казались. Деды нас жалели. «Сынки» – к нам обращались. Подворотнички подшивали – мы сами-то с иголкой не умели справиться. Деды берегли нас, где могли – подменяли, в особенности на тяжёлых работах, помогали во всём. Это не только в тылу было. Как в бой с японцем пошли, на линии огня собой прикрывали.
Стела в городе Хайларе в честь советских
красноармейцев, погибших в боях с японцами на чужбине
Нашу роту в Монголию под Улан-Цырик направили. Мы хозяйственными работами занимались. Весной сажали картошку, а потом, как срок подошёл, урожай собирали. Выкапываем картофель, это в августе сорок пятого было, и не знаем ничего… Тут сержант прибегает: «Ребята, наши японцев колотят!». Мы не поняли, что к чему. А помкомвзвода, он постарше нас был, к командиру подскочил и требует: «Веди нас на фронт!». Тот: «Не могу, приказа не было». А помкомвзвода не отстаёт от него: «Я войну на Западном фронте пропустил, да если ещё и эту в тылу отсижусь… как домой после заявлюсь? Бабы засмеют. Ты на мою рожу только глянь – ни в одно зеркало не помещается. А я сижу в тылу, вес набираю». Ну, тут и остальные на дыбы встали. Три дня наша рота бастовала: все на фронт рвались. С последним эшелоном попали всё-таки на войну.
Помню, отдают нам приказ: двигаться без промедления через пустыню Гоби. Для скрытности, стало быть. Японец не ждёт противника со стороны безжизненных песков. А тут мы: «Здрасьте вам! Понюхайте пороху»… Вручили мне ручной пулемёт тяжельше меня самого. А помимо пулемёта шинель, сумка с гранатами, противогаз. У мужиков с 1915 года рождения, дедов то есть, и у нас, молодняка, амуниция одинаковая. Им-то это нипочём, кости крепкие, сдюживали вес. А нас, новое пополнение, к земле пригибало. Случалось, бойцы на привале бросали шинели, противогазы. Лишь оружие и фляжку для воды оставляли при себе. Но, того хуже, мы страдали от жажды. Тащимся по выгоревшей от солнцепёка степи. А воды нет. Тыловой обоз-то за нами не поспевал. Лишь завидим овец – к ним со всех ног. Но озерки все в то лето пересохли, лужи да болотца кое-где остались. Смочим в болотной жиже или овечьей моче портянки и потом на марш-броске сосем мокрые тряпки. Только этим и спасались от перегрева.
В голове у меня, помню, на солнцепёке мутилось. Руки как будто прикипели к станине пулемёта. Ладони в кровавые лепёшки превратились, кожа к металлу приваривалась. Однажды упал. Не совру: умереть было легче, чем вновь подняться и идти, да ещё пулемёт тащить… Но отца перед собой увидел. Может, мираж? В пустыне, от монголов известно, людей видения преследуют. Но я-то словно наяву слова тятькины слышал: «Как с таким позором, сынок, жить будем? Крепись!». Это он, тятька мой, из пекла меня вытащил.
Памятник советскому воину-освободителю, установлен на реке Халархэ, Маньчжурия
Хоть и надрывали пупы, но всё-таки успели, повоевали. Наша артиллерия, помню, эшелон с противником накрыла. А где самураи? «Так вот, в этой кукурузе скрываются». Все стреляли по кукурузе, по кукурузному полю японских вояк гоняли, и я стрелял. А попал в кого, нет ли, Бог знает. Но тут кричат наши: «Японцы в яме!». Они, японцы-то, успели одежду скинуть, землёй обмазались – отсидеться в укрытии хотели. Мы их оттуда выволокли. Вот тех двоих в плен брал, это точно.
Санитар из команды доходяг
Житель провинциального забайкальского городка Борзя Василий Андреевич Аксёнов был в годы войны санитаром.
В.А. Аксёнов
Василия призвали в армию семнадцатилетним – в сорок третьем. Поначалу вместе с сослуживцами заготавливал лес, рыл глубокие противотанковые траншеи в пади Кулинда, строил заградительную линию против японских войск на границе СССР с Китаем. В Маньчжурии квартировалась японская Квантунская армия, готовая, почуяв слабинку советской Красной Армии, тотчас напасть на страну Советов.
– Помню, мужиков с лесозаготовок под руки в казарму приводили, их от слабости шатало. Кормили нас в Цугольском дацане, месте расквартирования войск, американским гороховым супом – жидким, за горошиной с ложкой гоняться приходилось, да жидкой кашей. Одна радость, что похлёбка горячая… После узнали: командир части провиант воровал и торговал им. Не хочу его имя называть. Дрянной человек. Не зря говорят в народе: кому война, а кому мать родна… Нажиться наш командир хотел на чужой беде. Да себе яму вырыл. Его судили.
Заморыша Василия Аксёнова и ещё с десяток ослабевших от недоедания бойцов определили в команду доходяг, назначили им усиленное питание. И где-то через месяц вернули в строй: в норму пришли. После усиленной подкормки борзинского паренька определили на учёбу в Иркутск – в школу санитаров.
– В 1945 году весь наш выпуск отправили в Монголию, эшелон целиком загрузили бинтами, гипсом, лекарствами… Груз предназначался для боевых действий, мы это сразу смекнули.
В ночь с восьмого на девятое августа роту подняли по тревоге. Полк, куда определили рядового Аксёнова, должен был совершить переход через пустыню Гоби, и дальше – на Хинган.
– Шли ночами. Днём стояла небывалая жара, температура поднималась до пятидесяти градусов, а то и выше, – вспоминал Аксёнов. – Спали на ходу. Возьмёмся за руки, чтобы не упасть, и спим. На привале – днём, в самый зной – натягивали брезент, но и там спасения не находили. Снизу печёт, сверху печёт, под полотном – духота. Люди в походе страдали от обезвоживания, а я, санитар, ничем им помочь не мог. Мучился от бессилия… а что я мог предпринять? Физраствор был нужен, дефибриллятор… А-аа! Не было этого ничего у меня в аптечке. Только вазелин, йод да зелёнка. Многие бойцы погибали от солнечного удара. Прикроем их шинелькой, и дальше в путь. Следом за нами санитарный обоз двигался. Слёгших красноармейцев подбирали, умерших хоронили…
Мне, как санитару, правда, и без этого работы хватало. Бойцы ноги в кровь сбивали. На привалах я протыкал им на ступнях водяные мозоли, выдавливал сукровицу, смазывал раны вазелином. Себе не успевал. Ступни ног у меня, как сейчас помню, превратились в кровавые подушки. Но шёл вместе с другими бойцами. Понимал: упаду – уже не поднимусь… Умереть-то проще простого. Но нельзя. Не по-божески это – своих товарищей без маломальской медицинской помощи оставить. На третьи сутки из других взводов уже ко мне обезножевших бойцов волокли. Видать, ихние санитары не сдюжили переход, слегли в песках.
Воду нам в резиновых баллонах подвозили, но не поспевали водовозы за войском. Нагонят – раз в сутки. Кто попроворней, запасётся водой, а другому и не достанется вовсе. Некоторые фляжку с водой на часы выменивали. В те времена часы – большая ценность. После-то кляли себя: «Позарился, дуролом, на какой-то хлам. А вода – это жизнь». Другие выпьют зараз всю фляжку-то – и падают, кровь из ушей идёт. А остановку сделать нельзя. Приказ: «Вперёд!». Накроем их шинелишкой и… вперёд. После уж раздачу питья старшины взводов под свой контроль взяли. Бойцам в сутки выдавали по 200 граммов мутной жижи, водой не назовёшь, на коня норма выше – литр. Это наша тягловая сила, пушки тащить приходилось. Но лошади всё равно сдохли. Выжили в том броске через пустыню лишь монгольские кобылки, они могут и без воды долго обходиться.
Пока по степи шли, от жары изнемогали. Но на подступах к Хингану дожди зарядили. И днём, и ночью. Не прекращаясь, лили. Да ледяные, осенние. Почва в болотистую, топлую превратилась. Бойцы тонули. Бредём. Вот только рядом с тобой твой друг закадычный через топь пробирался – вдруг вскрик за спиной. Оглянешься – пузыри в трясине, засосало его. О технике и говорить нечего: машины, танки, пушки одна за другой в трясину уходили. Водителям не всегда спастись удавалось… А я – босиком, сапоги развалились. Наш сержант сделал мне чуни из коры сосны, да они через час размокли. После раздобыл где-то для меня трофейные ботинки. Американские. Большие, мне не по размеру, но удобные. До демобилизации в них проходил.
На подходе к горам нас небольшая группа японских солдат атаковала. Деревенский я, видел не раз, как куры с отрубленной головой по двору бегают. Но чтобы люди!.. Японский солдат – видно, что уже мёртвый, а бежит ещё по инерции, и словно дымок от его головы отлетает, рассеивается в воздухе. Я словно отупел, ничего не чувствую. Это мой первый бой, и организм так себя оборонял от непосильных переживаний, сейчас это понимаю. А тогда… бежал со всеми вперёд, стрелял. Боли в ногах не ощущал. Всё будто происходило помимо моего сознания.
И вот Хинган. Мать честная! Ну и махина. Пики гор выше облаков… Поднялись, помню, на первый перевал. А проход узкий, человеку меж скал не пролезть, про машины с артиллерией и говорить нечего. Мы в каменной трещине зажаты, в ловушке. Сверху поливать огнём из пулемётов противник начнёт – нам отсюда ни назад, ни вперёд; не выбраться, одним словом. Все это понимают. Меж бойцов паника началась. Командиры подразделений порядок навели. Успокоили, что на вершине хребта уже наши войска стоят… Проход меж скал сапёры обеспечили: подложили взрывчатку и скальный грунт взорвали.
Поднялись, наконец, на вершину хребта… Наших войск не видать. А укрепления японцев пустые. С чего бы? Укрепления-то у них основательные, непросто их оттуда выкурить было… Уже в низине узнали, что японский император объявил о капитуляции. Но нам-то этого никто не сообщил.
Предстоял переход на другую сторону хребта. И вот тут поджилки у многих затряслись. Нас рассадили по машинам и… начали спуск. Скользим вниз по гранитным утёсам и отвесным склонам скал, как по наезженным ледяным горкам. Как вспомню, даже сейчас холодный пот по спине ползёт. Слева от скал – обрыв, земли не видно, лишь туман далеко внизу курится. Командование полка приказало всем бойцам машины срочно покинуть. Водители вели вниз автомобили с открытыми дверцами, чтобы успеть при отказе тормозов выпрыгнуть. Тормоза тогда все спеклись от напряжения… А мы – без горной выучки, без снаряжения – своим ходом спускались. Неумелые, в пропасть срывались… Я уцелел. Молитвы матери спасли, думаю – я у неё один был.
Перевалили через хребет. Но сколько людей потеряли! И технику, особливо автомобили и пушки. Не в боях. По глупости. На Хинганских горах были пробиты дороги, по ним бы, как по маслу, прошли… так нет, через камнеломы пёрлись, в самых неподъёмных местах в горы поднимались. Для скрытности, вроде. Но такая скрытность самим боком повернулась… Мы на привалах падали без сил. Были бы силы, высказали бы командирам с большими звёздами на погонах всё, что о них думаем. Не тем, кто с нами в гору полз, и с горы на карачках, обдирая руки и ноги в кровь, спускался. Тем, что в штабах, в тепле, на удобных сидушках, с чаем, а то и с коньяком в руках планы перехода через Хинган задумывал… Эх-х! Пустые головы. Им бы самим по этим каменьям под проливным дождем поползать. Вместо подохших в пустыне лошадей пушку в гору на канате затянуть, а после кровью харкать. По другому запели бы… научились бы людей беречь.
Вошли в городок, и тут такое началось… японские смертники под наши танки бросались. Они толовыми шашками были обвешаны, живые бомбы. Под гусеницами головы их хрустели… словно кочаны капусты переспелые. Я до сих пор хруст капустный не переношу, в глазах темнеет. Семьи свои японцы при отступлении не жалели, вырезали. Сами. Вот этого мне никогда не понять. Трупы женщин-японок, детей на нашем пути валялись. Голые – с них местные жители одежду успели – поснимали. Но как осудишь? Они бедствовали, обносились совсем.
Китайцы в этом городке, завидев нас, в панике кинулись врассыпную. Видать, за японцев приняли. Потом разобрались, правда. На повозки, на ослов красные тряпки привязали, кричат: «Шанго! Шанго!» – «Хорошо» означает по их.
Китайские пионеры приветствуют делегацию забайкальских фронтовиков на открытии мемориала на горе Ао-Бао
под Хайларом, где в августе 1945 г. шли кровопролитные бои с японцами
…Василий Андреевич Аксёнов дошёл до Чаньчуня. Там его определили писарем в советском военном штабе. Демобилизовался в сорок седьмом году. Вернулся в свой забайкальский городок, в Борзю.
P. S. Оба фронтовика сейчас покоятся на погосте.
Все материалы рубрики "Страницы истории"
Нина Коледнева
Фото автора
«Читинское обозрение»
№21 (1557) // 22.05.2019 г.
Вернуться на главную страницу
0 комментариев