Нашему знаменитому земляку — народному артисту России, почётному гражданину Забайкалья, бессменному президенту Забайкальского международного кинофестиваля Александру Михайлову 5 октября этого года исполнилось восемьдесят лет. В ближайшее время увидит свет автобиографическая книга (12+) Александра Яковлевича, отдельные главы из которой мы публикуем в нашей газете.
Цугольский дацан возведён в распадке двух гор, на правом берегу реки Онона и устья речки Цугол. Без преувеличения — это место силы, которую почувствуешь, к какой бы вере и конфессии ни принадлежал. Здесь сильнейшая энергетика, чистая, светлая. В Цугольском дацане первыми в Сибири появились школы буддийской философии и тибетской медицины. В Цуголе до революции и десятилетие после жил и учился будущий Пандито Хамбо-лама, что означает «образованный лама», провидец, бурят по национальности Даши-Доржи Итигэлов. В ламы Доржи был посвящён именно в Цуголе.
Лама предвидел приход советской власти, репрессии, с которыми придётся столкнуться последователям Будды и других конфессий. Монахам Иволгинского дацана, где Доржи жил последние годы, он говорил: уходите, если хотите жить. Сам же собрал учеников, дав им наставления, погрузился в самадхи и достиг нирваны. Тело Итигэлова, не мумифицированное, не забальзамированное, монахи закрыли в солевой квадратный кедровый ящик и зарыли. Спустя долгие годы Хамбо-ламу извлекли из земли.
В середине двухтысячных мы с моим другом Сергеем Мироновым, возглавлявшим в то время Совет Федерации, приехали в Иволгинский дацан, и монахи, узнав, что я рос в Цуголе, спустили к нам Хамбо-ламу с постамента, позволили прикоснуться. Я приложил к святому руки по всем нашим бурятским ритуалам, для меня это стало большим событием. Во время молений температура тела ламы поднимается до двадцати трёх градусов. Исходящее от него тепло чувствовал и имею право говорить: это — чудо. И оно существует.
Безусловно, не сразу, но со временем я смог оценить замечательное место, где я рос. В детстве, конечно, чуда этого не понимал. Мы, мальчишки, забирались на территорию монастыря и играли там допоздна в футбол.
После развода мать в поисках работы уехала со мной из Цугола на станцию Степь, что в восемнадцати километрах от дацана. Там нам тоже дали землянку: сложили печку с дымоходом, поставили две кроватки, тумбочку, табуретку — вот и вся мебель. Когда зимой начиналась метели, случалось, жилище заносило трёхметровыми сугробами, и соседям приходилось нас откапывать.
Подростком я был болезненно стеснительным и доверчивым. Меня легко могли обхитрить, объегорить. Сразу покупался на участливое слово. Какой-нибудь пустяк в подарок всунут — и весь я открыт, распахнут, счастлив. Был скромным, никогда не верховодил, нет во мне этой страсти брать верх над другими людьми и никогда не было. Заступиться за себя не всегда получалось, а если друга обидят — лез в драку.
Учился со мной в классе Володя, умный мальчишка, но не очень здоровый: у него нога и рука от рождения плохо работали. Володя всегда стыдливо придерживал больную руку и волочил ногу. Страдал, конечно, что отличался от других детей. Красивый, ласковый, добрый парнишка. Ему, бедному, прохода от задир не было. Обзывали колченогим, унижали. Я потом не раз замечал, что люди, обиженные природой, бывают заметно умнее окружающих, а главное — добрее. Человек, знающий, что такое горе, поднимается душой над грехом и суетой жизни. Вот за этого Володю я не раз вступался, и мы с ним на пару получали частенько от драчливых пацанов.
В землянке мы с мамой жили несколько лет, пока не получили жильё получше: нашей небольшой семье дали комнату недалеко от лётной части. Маму взяли в столовую, а ещё она подрабатывала, стирая на дому бельё лётчиков. Помню, из нашей комнаты не выветривался запах мокрого белья. Зимой выстиранная одежда висела на улице, вымерзала. И столько свежести, морозной чистоты с улицы в дом с этим бельём вносилось! Мама старалась меня одеть-обуть не хуже других детей, купила фотоаппарат, патефон и пластинки.
Я сутками перед этим патефоном сидел, слушал Лидию Русланову, русские народные песни. Когда мама приходила с работы, просила: — Шурка, неси балалайку. Попоём, сынок, вместе? — Попоём, мама! Мы не только выживали — музыку слушали, пели, старались о маленьких радостях не забывать. Мама отлично играла на балалайке, у неё был абсолютный слух и красивый, чистый голос. Только вот её любимая частушка, без которой не обходился ни один домашний концерт, всегда казалась мне грустной:
Ох горькая я,
Зачем на свет родилась?
Была бы я стеклянная,
Упала б, да разбилась.
Смотрел на маму, когда она пела, любовался её красотой: прекрасное лицо, огромные глаза, тёплые, внимательные, умные. Длинные волосы убраны на пробор. А руки такие грубые, пальцы толстые. Наблюдал, как она заскорузлыми пальцами настраивала, перебирала струны балалайки. Эта деталь — несоответствие иконописной красоты лица и грубости рук, меня смущала, что ли…
Не понимал тогда её жизни, а прошли годы, и часто просил прощения:
— Мама, прости.
— За что ты всё просишь прощения, Шурка?
— Просто прости
Просил прощения за те мысли о её некрасивых руках. А какие руки могли быть у моей мамы? Работа на кирпичном заводе, железной дороге, стирка постоянная. И это в Сибири, в жестоком климате. Страшный путь проходили тогда многие русские женщины. Непонятно, как они выживали. Терпели милые и до сих пор терпят.
Мама всегда побеждала усталость песней. Это передалось и мне: когда случаются несчастья, начинаю напевать какую-нибудь мелодию, и становится легче, словно груз спадает с плеч.
Земляной пол нашего жилища был прикрыт досками. Когда мама заболевала, то обычно говорила:
— Похоже, температура у меня. Неси-ка воду!
Приносил воды из колодца, мама её грела, брала тряпку и в нижней рубашке начинала мыть пол. Я сидел на кровати, задрав ноги, и наблюдал. Мама брала тесак, обливала пол горячей водой и долго скоблила доски. До сих пор помню запах мокрого дерева. Пот катился градом, но утром мама просыпалась совершенно здоровой.
Спрашивал её, когда вырос:
— Мам, почему, когда ты приходила с работы домой, сразу просила балалайку? Даже хлеба поджаренного не пробовала.
Она отвечала:
— Чтобы не сойти с ума, Шурка. Поэтому и пела.
Мама могла быть хулиганистой, умела веселиться от души, актёрство у меня — от неё, не от отцовской породы. Выпьет с подружками по сто граммов и в такой перепляс с дробушечками пустится — любо-дорого смотреть!
Она так и не устроила свою личную жизнь, боялась задеть мои чувства. Случились в её жизни два пришлых мужика, но, когда те попытались её обидеть и меня, мама их тут же выгнала. Так и осталась одна.
Когда жил в Москве, перевёз маму в столицу. В старости она очень тосковала. Выходила на балкон, рукой показывала на восток и говорила:
— Вон там Забайкалье, Шурка. В той же стороне и Владивосток.
Мама так и не смогла адаптироваться в Москве, не получилось у неё до конца привыкнуть к шумной столичной жизни. Она долго оставалась физически крепкой, уже девятый десяток шёл, но и петь, и танцевать могла, и балалайку, как в молодости, в семь секунд настраивала. Подводила память, со временем стала совсем забывчивой.
Редкой красоты жила на Земле женщина, редкой стати. Русская женщина — и этим всё сказано. Характер у матери был жёсткий, и в детстве мне от неё доставалось, если что не так. Один раз сильно попало за то, что хотел из дома сбежать. На новом месте мне сильно не хватало воды. Онон — широкая, мощная река — осталась в прошлом, в Цуголе. В посёлке Степь изо дня в день я одну только степь и видел. Была только небольшая речушка в пяти километрах от нашей землянки, называлась Переплюйка, потому что её можно было переплюнуть — так близко находились берега друг к другу.
Мальчишкой увидел в потрёпанном номере журнала «Огонёк» репродукцию картины Айвазовского «Девятый вал» и ошалел в своей безводной степи от красоты сокрушительной волны. С трудом верилось, что такое чудо на свете существует. Стал читать Джека Лондона, Мартина Идена, мечтал увидеть море-океан своими глазами. Собирал всё, что было связано с морем, морской службой: картинки, пуговицы с якорями, репродукции картин художников-маринистов. У меня даже бескозырка появилась, я её выменял у заезжего моряка на фотоаппарат «Смена-2», а купленную мне матерью тульскую гармошку — на тельняшку, за что она меня крепко отхлестала полотенцем. Почему море так влекло? До сих пор для меня загадка, не могу ответить на этот вопрос. Может, в этом желании выразилась мечта молодой души вырваться на просторы жизни, изведать неизведанное?
Так или иначе, но у меня родилась мечта стать моряком. Когда перешёл в четвёртый класс, тайно от матери списался с Нахимовским училищем, соврал, что сирота. Вскоре из училища пришёл вызов. От мамы таился, догадывался, как она к такой затее отнесётся. Однажды решился, наконец, сбежать в Ленинград: собрал какую смог еду, пришёл на станцию «Степь», забрался в общий пассажирский вагон и залез под нижнюю полку. Зайцем хотел ехать. Сказал себе: «Доберусь до Ленинграда, найду училище, а там уж будь, что будет!». Но успел добраться лишь до ближайшей железнодорожной станции. Меня с поезда сняли и привезли домой. Что с матерью было — словами не передать! Я мало её чувства щадил: через несколько месяцев ещё раз сделал попытку сбежать. И вновь — неудачно. Но моя мечта увидеть море, жить у моря и стать моряком осуществилась.
Окончание следует.
Все материалы рубрики «Читаем»
Литературная запись
Елены Алёшкиной
Фото из архива
Александра Михайлова
«Читинское обозрение»
№44 (1840) // 30.10.2024 г.
0 комментариев