Тарбаган
В начале восьмидесятых Читинский авиаотряд проводил аэрофотосъёмку в Монголии. Анатолий Евгеньевич Б. работал над пустыней Гоби.
Гоби – это безлюдная пустыня, в которой вместо песка и барханов ровная утрамбованная каменистая степь из халцедоновой крошки с мелким кустарником и редкой жёсткой травой. Иногда встречается низкорослая акация с блестящей корой – она отражает солнечные лучи. Если снять кору и развернуть, то можно смотреться в неё, как в зеркало.
По этой степной пустыне передвигаются огромные стада сайгаков. Сверху они похожи на шевелящееся одеяло. Охотились на сайгаков варварским способом: самолёт снижался, и на бреющем сбрасывали на бегущее стадо покрышки от грузовых автомобилей. После этого самолёт делал круг и садился, благо для АН-2 пустыня Гоби – сплошной аэродром. Рядом бились в агонии с десяток животных…
На самолёте было шесть человек: командир экипажа, второй пилот, штурман, техник и два работника из управления геодезии и картографии. После хорошего пива приспичило командиру самолёта по малой нужде. И посадил он самолёт. И рядом с самолётом оказалась нора, куда скрылся перепуганный рёвом двигателя тарбаган. Тарбаган – это сурок размером с небольшую собаку. Нора оказалась не основная, не жилая, а промежуточная, для укрытия, с коротким ходом.
И командир советского воздушного судна справил малую нужду в нору, на что хозяин норы неодобрительно зашипел. На помощь командиру пришёл второй пилот. Тарбаган зашипел сильнее. Подоспели штурман с техником. Тарбаган злился, но не покидал своего убежища. Даже помощь работников управления геодезии и картографии не помогла. Тогда штурман принёс рейку, что кладётся между креслами пилотов, и стал он этой рейкой тыкать в нору. Но рейка была короткой. Тарбаган бил по ней лапой и продолжал шипеть. Авиаторы вошли в азарт. Из бочки налили ведро бензина с верхом и вылили в нору. Тарбаган чихал, но сидел.
Не надо большого ума, чтобы сделать глупость.
Не успели и глазом моргнуть, как штурман чиркнул спичкой и бросил её в нору. Оттуда вылетел огненный шар и бросился под защиту единственного укрытия – к самолёту. И вспыхнула дорожка от пролитого бензина. И привела она к бочке. И под палящим гобийским июльским солнцем образовалось второе солнце – на земле.
И были Содом и Гоморра.
И всё сгорело.
И не стало у них ни воды, ни пищи.
И посыпали они головы пеплом.
И стоял скрежет зубовный.
Но штурман помнил, что в шестидесяти километрах к югу, почти на границе с Китаем, находится военный советский гарнизон Сайд-Шанд.
И пошли они солнцем палимы.
Глупость почти всегда бывает высмеяна.
А если это жестокая глупость – то наказана.
Иногда не сразу. Но неотвратимо.
И по большому счёту это справедливо.
О закатах и восходах
Всегда любил смотреть на лица поживших людей. Вглядывался в глаза, морщины, пытаясь то ли по общему выражению, то ли по тайным знакам определить, угадать, прочитать судьбу человека. Иногда это удавалось, и тогда оставалось потрясённо замолчать: какие бездны и какие выси доступны человеческой душе!
Всматриваться в человеческие лица – нет на земле интереснее занятия.
Младенческие лица трогательны, нежны, они восхищают и умиляют, но они неинтересны – в них ещё нет судьбы.
Второй год фотографирую закаты. Закат – это лицо пожилого дня. Как нет одинаковых судеб, так и нет одинаковых закатов. День – живая материя. Бывают закаты спокойные и мудрые. Бывают бесшабашные. Бывают – в трагических изломах. Бывают – невыразительные, не наполненные содержанием.
А восходы одинаковы. Нежны, розовы, наивны.
Восход – будущее.
Закат – прошлое.
Закат мне ближе. И не только по родственному состоянию души.
Все материалы рубрики "Читаем"
Вячеслав Вьюнов
«Читинское обозрение»
№23 (1403) // 8.06.2016 г.
0 комментариев