В мае 1941 года я окончил первый класс и с радостью шёл домой с ватагой одноклассников по улице Байкальской, нёс в руке Похвальный лист из своей 23-й школы. Сейчас это красивое здание из красного кирпича на улице Байкальской занято под стомклинику. Учился я старательно, моим родителям проблем не создавал, но очень удивился, когда мне и ещё двум мальчикам на классном собрании вручили Похвальные листы. Но ещё большую радость в глазах моих родителей я неожиданно увидел, когда принёс его домой. Особенно у моей бабушки Анастасии Кузьминичны.
Впереди были беззаботные каникулы, когда можно было целыми днями не учить уроки и бегать как в нашем дворе, так и с соседскими мальчишками на песчаной нашей улице, мимо собак и роющихся в песке кур (тогда наша улица Недорезова была ещё не заасфальтирована). А до Читинки было совсем близко – всего один квартал. Там мы в хорошую погоду купались и вилкой накалывали небольших пескарей и гальянов. Делали это очень просто. Бредёшь по колено в прозрачной воде и только надо большим пальцем ноги пошевелить на дне какой-нибудь большой камень, а вилку в руке поднести ближе к нему. Обеспокоенная рыбёшка только высунет из-под камня свою голову — тут уж и успевай вилкой её наколоть, и рыбка твоя! От длительного купания в воде обычно губы становились посиневшие, тряслись иногда руки и ноги, но когда выйдешь на берег и ляжешь на жёлтый песок и даже просто на галечник, то под жарким солнцем быстро согреваешься. И так несколько раз, пока не придёт мать и строго не позовёт домой – надо что-нибудь делать или пойти за кашей или молоком в домовую кухню для младших моих братьев и сестёр.
Когда не купались, то бегали по речному галечнику на зелёный бугорок, он был почти у сада, который тогда назывался «Пожарный». Этот сад засаживали ещё наши соседи, ровесники моих бабушек и дедушек, когда ещё только строили здесь дома в начале 20-го века. Потом сад переименовали в честь героя-лётчика Николая Гастелло. Сейчас на его месте начальство Читинского отделения ЗабЖД построило целый квартал двухэтажных домов, а посредине теперь образовалась полувековая свалка.
В июне 1941 года мы безмятежно носились по песку своей улицы, разгоняя испуганных кур и собак, почти каждый вечер играли в лапту. Иногда с мальчишками поочерёдно лазили по водосточной трубе двухэтажного здания пожарной части, заглядывали под карниз, как ещё пушистые птенцы стрижей неуклюже ползали по гнезду, свитому там, под самым карнизом.
А 22 июня я узнал печальное известие: началась война. Моё детство в один миг кончилось. «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!». Этот день я запомнил навсегда. Начинался он обычно и беззаботно, как и полагается на каникулах. Утреннее солнце своим теплом согревало и меня, и троих моих братьев и сестру, сидящих на покатой деревянной и уже теплой завалинке нашего дома. Перед фасадом на деревьях уже распустились почки яблонь, огороженных невысоким редким палисадником, через который мы и наблюдали всё, что происходило там, «на улице». Мама не разрешала отлучаться далеко от дома, чтобы мы не попали под редкую «грузовушку» или телегу, а то и соседская коза боднёт.
День обещал быть тёплым. Неожиданно мама окликнула меня: «Пойдём со мной!». Мы с ней пошли «в город», так называли тогда Читу-2. Пешком по берегу Читинки, которая переливалась через камни и искрилась от лучей уже поднимавшегося к зениту солнца. Я иногда поднимал плоские окатыши и кидал их в речку. Старался, чтобы «блинов» получалось побольше.
Пришли на базар (сейчас «Старый рынок»). Там между торговых рядов-прилавков и одноэтажным побеленным кирпичным домом-магазином стоял старый потрескавшийся телеграфный столб, и на самом его верху прикреплён чёрный раструб-громкоговоритель, откуда всегда доносились слова, чередующиеся с неприятным хрипом и разными стуками. Обычно его никто не слушал. Но в этот раз вокруг столба почему-то стояли люди и молча слушали, иногда поднимая головы, чтобы посмотреть на репродукторы.
Обычная базарная толкучка как будто замерла. Постепенно вся площадь базара заполнилась людьми. Был воскресный солнечный день, а на серьёзных лицах почему-то не было улыбок, и никто не прерывал молчания. Только некоторые полушёпотом или короткими словами друг другу бросали: «Война!», «Киев уже бомбили», «Границу немцы перешли», «Тихо, Молотов говорит!».
Многие женщины стали плакать. Я посмотрел на маму, она тоже вытирала платком свои глаза. Она крепче стала держать мою руку и шептать мне, что нашего отца, наверное, заберут на войну, и что мы останемся одни, и опять будем голодовать, как в 1937-1939 годах, когда отца арестовали по пресловутой 58-й статьей и пытали в тюрьмах, вплоть до освобождения в 1939 году по суду.
Дослушав сообщение, все начали тихо расходиться. Мы с мамой на Читу первую отправились, как всегда, пешком по улице Богомягкова, спустились мимо Дрожзавода, к берегу Читинки, далее через деревянный мост, по Набережной к своему дому №79 на Недорезова. Этот дом стоит ещё и сейчас, выдержав и ужасную войну, и последующую «перестройку», и даже теперешнюю модную кампанию «ликвидации ветхого жилья».
Тогда в городе ходил всего один автобус и то не регулярно, а деньги на проезд у нас были не всегда. Мама всю дорогу молчала и плакала. Может, уже тогда она представляла, как будет жить без кормильца, растить детей… Я тогда ещё не знал, что война – грядущее бедствие, которое растянется не на один год. Не понимал, что с этого дня 22 июня моё детство закончилось.
Я семенил ногами и молчал. Просто не знал, о чём можно с мамой разговаривать, так как она не отвечала мне и только тихо плакала. Я в этот раз уже и не радовался, как обычно, искристому течению нашей быстрой и прозрачной реки, не бросал плоских камушков, чтобы делать «блины».
Наконец, тягостный путь кончился. А когда мы пришли в наш двор, то посреди его застали нашу бабушку Анастасию Кузьминичну. Увидев нас, она буквально заголосила на всю округу. Я это от неё за всю свою жизнь слышал впервые, так как считал её суровым и волевым человеком. Я её откровенно побаивался и всегда ждал неожиданных, непреклонных приказов и быстрых наказаний тоже. Бабушка с мамой обнялись и громко рыдали.
Бабушка говорила короткими фразами: «Скажи своему Ивану, чтобы не совался в добровольцы, заберут его на войну, тогда как будем кормить такую ораву?». А «орава» тогда состояла из двух мальчиков и двух девочек, да скоро должен был родиться ещё один. Мне, старшему, тогда исполнилось только девять лет. Сквозь слёзы бабушка смотрела на меня и говорила: «Этого же не устроишь на работу, хотя он у тебя и первый помощник – по воду ходит, огород поливает, бегает за молоком и рисовым отваром в домовую кухню!».
Меня это отчасти немного обидело, не такой уж я малец, да и мама часто меня подхваливала, что ей было бы без меня тяжело управляться дома. Я обычно быстро исполнял все просьбы и очень хотел, чтобы мама за меня радовалась. Только ради её ласковых глаз я был готов выносить горшки и кормить и мыть носы своим младшим братьям и сёстрам, делать любую работу. Считал такую свою занятость вполне естественной. А бабушка такое обо мне! Но промолчал. И даже потом, на протяжении всей военной голодухи терпел, когда мне приходилось часто ещё ходить с мамой и сестрой пешком по берегу Кенона, за Кадалу, и там на жаре полоть и огребать картофельную делянку, а осенью три дня рыть эту картошку и спать на меже у тлеющего костерка и вместо подушки опираться на наполненные картофельной ботвой мешки. Много позже я видел в другом месте, как люди лопатой вскапывали землю на всём склоне Титовской сопки и садили там картошку. А осенью вручную скатывали мешки с картошкой вниз по склону горы. Ещё сейчас на горе можно видеть кусочки и квадратики пашни, за 70 лет почти заросшие травой.
Регулярно приходилось собирать куски угля вдоль железнодорожного полотна Транссиба, делить их на два ведра и на коромысле нести домой, чтобы потом топить печь. И я считал это не каторгой, а как бы «по должности» старшего помощника матери. Это мне и заменило детство.
…Распахнулась калитка, и во двор вошёл наш отец. Он услышал рёв женщин и сказал, что тоже знает о начале войны. И что ему уже позвонили и сказали, чтобы он пришёл за повесткой в военкомат и что его призывают «на переподготовку». Забегая вперёд, скажу, что позднее – в 1944 году – он напишет уже с фронта в очередном письме: «Я очень скучаю по вас! Да, моя «переподготовка» сильно долго затянулась!».
На следующее утро я, как проснулся, сразу спросил маму: «А где папа?». Она ответила, что он ушёл в военкомат, а когда вернется, неизвестно. Через неделю отец появился дома. Он уже был одет в военную форму с портупеей, и в петлице у него был один «кубарь», т.е. его призвали в командиры. Их батальон (15-й отдельный батальон, понтонно-мостовой) формировался и дислоцировался у станции Карымской, на берегу реки Ингоды. Отец сказал, что ему «дали сутки на всё». Мама просила его достать где-нибудь угля или дров. А то вдруг война затянется до зимы. Предыдущие кампании на Хасане и Халхин-Голе проходили недолго, и мы тогда выходили из дворов к дороге, чтобы встретить и проводить раненых, которых на машинах провозили мимо нас, с военного аэродрома (теперь «Черёмушки») в городские госпитали.
Отец тут же ушёл и вернулся уже вечером. Распахнул ворота, и машина задним ходом заехала во двор. Отец переоделся, чтобы с неё сгружать сначала мешок картошки, а потом уголь. Поздно вечером мы все, как всегда, на веранде, пили чай. Я, уставший за день, с трудом добрался до кровати и не помню, как уснул. Утром отца опять не было дома. И так ещё несколько дней. Изредка он внезапно появлялся. Так было до самой зимы, когда их 15-й ОПМБ погрузили на железнодорожный эшелон и отправили на фронт.
Все материалы рубрики "Великая Победа"
Анатолий Крушлинский,
читатель «ЧО»
«Читинское обозрение»
№25 (1457) // 21.06.2017 г.
0 комментариев