Маяк

Я увидел его с прибрежной сопки. Поднялся на неё, глянул вниз и задохнулся от восторга. От подножья сопки до самого горизонта переливались под лучами утреннего, отдохнувшего, умывшегося росой солнца волны ковыльного моря…

С морями я знаком не понаслышке. Три с лишним года утюжил их, будучи командиром отделения комендоров сторожевого корабля. Знаком с капризными характерами Берингова, Охотского, Японского и других морей. Знаю, что любое море поражает, восторгает, пугает человека прежде всего своей беспредельностью и отчуждённостью. Да-да, отчуждённостью. Как бы не исследовал, ни обживал человек море, оно никогда не будет ему родной стихией. И хотя, как доказано учёными, всё живое, все мы – от крошечной козявки до человека – дети моря, вышли из его чрева много-много миллионов лет назад, именно эти миллионы лет легли непреодолимым крутостенным препятствием между нами и нашим пра-пра-прародителем. И все наши потуги вновь сродниться с морем, врасти в него, стать частью суровой, необузданной стихии – тщетны. Море сминало и будет пытаться сминать титановые корпусы подводных лодок. Море расшвыривало, разламывало «несокрушимые» стальные громады надводных кораблей…

Человек всемогущ, как море. Он строит бетонные, рассчитанные на вечную работу, на вечную жизнь железобетонные причалы и дамбы, вонзает в морское дно тысячетонные иглы нефтяных и газовых вышек, прокладывает коридоры позволяющих видеть обитателей морских глубин аквапарков и аквариумов… Иногда море отступает, вернее, делает вид, что отступает, смиряется. Смолкает его гневный рёв. Ладони людей по-щенячьи лижут ласковые, покорные, вроде бы даже выпрашивающие человеческую ласку волны. Но это не более чем притворство. Море коварно и гневливо. У моря, как и у человека, есть разум. Море вечно, а потому терпеливо. Оно умеет ждать. Море безжалостно. Дождавшись своего часа, оно бьёт по человеку, по его кораблям, причалам, дамбам, домам, вышкам и убивает их.

У моря холодная, не знающая любви и сострадания душа. Даже самое тёплое южное море таит в своей глубине вечный холод, вечный холод отчуждения…

И, зная об этом, люди никогда до конца не доверяют своему прародителю. На каждом корабле – спасательные жилеты, плоты и шлюпки. На берегах, островах и даже льдинах – метеорологические станции. На скалах, мысах, островах – маяки.

Маяки… Сколько раз в дальних и ближних походах, в самые напряжённые моменты – во время ночных штормов, во время выползающих из береговых шхер туманов, пытающихся спеленать, ослепить, заманить на скалы и мели корабль, вдруг в непроглядной тьме оживали, начинали пульсировать огни маяков. Мягкость и теплота маячного света делала его желанным и надёжным, вселяя в сердца и души мореходов спокойствие и уверенность в их победе над бушующим морем…

…Я не знаю, много ли на земном шаре ковыльных морей. Если учесть, что суша занимает лишь шестую часть планеты Земля, и эта шестая часть изрядно загромождена городами, перепахана плугами, изрезана дорогами, вздыблена горными массивами, занята лесами, реками, тундрами, болотами, опалена пожарами, испоганена свалками, ковыльных морей не очень много. А если это так, мне очень повезло. От моего дома до ковыльного моря всего километра четыре. Дойдёшь или доедешь до Большой реки, перейдёшь-переедешь её по большому мосту, пересечёшь по просёлочной дороге кустистую пойму реки и вот она – сопка, а сразу за сопкой – море, ковыльное море. Текут и текут в бледно-синюю степную даль серебряные волны, но, в отличие от волн настоящего моря, призывным теплом, покоем, приглашением в распахнутую солнечную даль веет от них.

…Серебряные волны. Серебряные переливы. Ширь. Гладь. Но что это? Метрах в двадцати от себя я вижу алый проблеск. Огонёк маячка. Не очень яркий, но зовущий, что-то указывающий, о чём-то предупреждающий…

Схожу с возвышенности. Как Гулливер, бреду по ковыльному морю. Ковыльные волны бесшумно обтекают ноги. Вот он – маячок. Алая лилия ростом с ковыль. Но стебель её намного жёстче ковыльного, а потому ковыльные волны обтекают лилию, и свет её ровен и негасим. Для кого горит этот дневной маяк?..

Из небесной бездны на меня льются трели невидимой птахи. Птица где-то рядом, за золотым пологом солнечных лучей. А что, если лилия – маяк, указывающий местонахождение её дома – её гнезда? Предположив это, быстро отхожу в сторону, внимательно смотрю под ноги – не разрушить бы птичий дом. Снова поднимаюсь на склон сопки. И снова смотрю на цветок-маяк: красота-то какая!

Текут ковыльные волны. Звонкой струной звенит в солнечном свете птица. Алеет лилия – дневной маяк, зовущий полюбоваться серебряным блеском ковыльного моря, безбрежностью неба, послушать песню птицы, побыть наедине с собой, порадоваться многомерности природы и жизни, величию и мудрости её.

И расстались мы с миром

Большой камень оторвался от большой скалы и рухнул в большую реку. Большая река настолько большая, что большой камень на фоне её кажется совсем небольшим. Однако небольшой камень отрезал от большой реки частицу её быстрого течения и образовал тихую заводь. Заводь неширокая и неглубокая. Но её быстро полюбила и обжила рыба, ведь и рыбе иногда хочется отдохнуть от тугого напористого течения, полежать на песке в камушках, поохотиться на прячущихся в песке и камушках вкусных вьюнов, рачков, разных козявок.

А место, где водится рыба, любят и рыбаки. Люблю этот камень и заводь за ним и я. Иду мимо, остановлюсь. Состыкую удилище. Размотаю леску. Наживлю крючок. Закину. Глядишь, в тот же миг поплавок в сторону метнулся, и тонкий кончик удилища ему вслед вежливо поклонился. Раз! – и блеснув на фоне скалы слитком серебряным, падает на каменное крошево у подножия её солидный, как говорят в наших местах, «присадистый» чебак. Клёв начался…

…Конец августа выдался нерыбным, неуловистым. Всё лето без дождей. В августе – зачастили. Взыгравшие речушки и ручьи несли в большую реку столько рыбьего корма – даже самая прожорливая заелась. Наступил сентябрь. Большая река остыла, просветлела. Но рыба не человек. Наевшись как следует раз, она снова «за стол садиться» не спешит.

В один из последних сентябрьских дней я добрых пару километров по берегу прошагал и с двумя пескарями в рыбацкой сумке к этому самому камню и к заводи за ним подошёл. Осторожно, тихо, по-рыбацки подошёл. Прячась за камнем, посмотрел в воду и сразу понял – будет клёв. Будет!

Шлёп! Шлёп! Шлёп! – у самого камня, с речной стороны его. Ясно – рыба о камень трётся. Каких-нибудь козявок с него собирает.

Опёрся я на камень, прижался к нему грудью, заглянул, что там, за ним, плещется-полощется?.. И тут же отпрянул. Со стороны большой реки на камень, по его гладкому сколу змея взбирается. Подплывёт к камню, из последних сил на полметра поднимется и сорвётся. Шлёп! Шлёп! Шлёп!

…Змей я боюсь. А кто их не боится. Боюсь, но не панически. В детстве очень боялся. За многие годы рыбацкого бродяжничества привык. Убегать перестал – присмотрелся. Ничего. Даже свою красоту имеют. Холодную, змеиную. Узоры на спине. Изящество. И даже достоинство. Застанешь иную врасплох – не убегает, не ускользает, точнее, – поднимет голову и ш-ш-ш-шы! – защищается. Жить хочет и к борьбе за жизнь готовится…

Посмотрел я на змею, в холодной воде извивающуюся, и дальше пошёл. Иду и думаю: почему она, бедняга, существо теплолюбивое, в реке остывшей, к замерзанию готовящейся оказалась? Посмотрел на скалы, на реку – догадался, вспомнил. В конце сентября змеи на зимовку в одно им с рождения известное место сползаются: в пещеры, в трещины скал, в норы, в дупла, в коряжины-выворотни… Сползаются, свиваются в клубки, друг друга от полного замерзания своими холодными телами, дыханием своим защищают, – зиму переживают. Зима же у нас, сами знаете, сибирская – холодная, ледяная, трескучая… На днях я рассказал об этой встрече односельчанину.

– Надо было убить гадюку. Ты её отпустил, а она не тебя, так другого кого укусит.

– Змеи, как и мы, люди, и все другие живые существа имеют право на жизнь. Тем более что их всё меньше и меньше на земле… Нам же просто внимательнее и осторожнее надо быть, – попытался оправдаться я. – К тому же чаще всего не змеи к нам, а мы к ним идём – в леса, в луга, в болота, в горы…

– Гы-м, – раздражённо крякнул мой собеседник. – Значит, людям надо из дома не выходить, нервных змеек не сердить…

И опять я смутился. Не нашёл убедительного ответа.

Куда бы завёл наш спор-разговор, не знаю. Но тут моего знакомого жена окликнула. Из магазина она вышла, у которого мы стояли:

– Васька, чего ты там лясы точишь. Иди сюда. Я десять пачек соли купила. Скоро капусту солить надо будет. Сама, что ли, тащить соль буду!.. Стоишь – треплешься. Опять поди-ка на бутылку сброситься договариваетесь. Не выйдет. О ваши башки расколочу! Алкоголики проклятые!.

Пожал плечами мужик:

– Ну, ладно, бывай! Пойду. Ишь, расшипелась змеища!..

Если хочешь жить…

– Ёлки-палки, вот храпанули, – весь клёв проспали, – добродушно проворчал мой напарник по рыбацким походам Василий Иванович К., для меня – просто Вася.

– Не ворчи, Вася. Чуть не до рассвета спиннинговали. Плечи болят. Не грех и поспать.

Мы вышли из палатки на берег, остановились на краю обрыва, и именно в этот миг из зарослей тальника на противоположном берегу выкатилось солнце. Выкатилось и оторопело, видимо, испугалось нас.

– Побриться бы не мешало. Десять дней – треть отпуска дикарями живём. Обросли. Мы-то друг друга целыми днями рассматриваем, привыкли, звероподобности нашей не замечаем, а глянет кто-нибудь посторонний – от страха умрёт.

– Откуда здесь посторонний. Четырьмя протоками от цивилизации отгородились.

Широченная, расцвеченная солнечными бликами и длинными поперечными тенями – отражениями стоящих на её подсолнечному берегу деревьев, чуть выгнутая от своей же внутренней силы и напористости река была воплощением мощи и величия жизни.

А над ней, вместе с тем как поднималось солнце, ширилось, переливалось живыми красками небо. Невесть откуда, вероятно, для того, чтобы подчеркнуть, оттенить его голубизну, появились два ярко-белых, круглых, похожих на испечённые из белой муки булочки облачка. Облака и многокрасочное небо всё ярче, чётче отражались в реке, и через несколько минут река и небо превратились в одно целое.

– Говорят, Бог создал Землю и небо, мир наш за шесть дней. Мы с тобой убедились – быстрее. Вот на наших глазах мир вокруг несколько раз изменился и с каждой минутой становится краше, – улыбнулся Василий Иванович. – Как же нам надо ценить всё вокруг, каждую минуту, каждую секунду жизни…

И тут случилось маленькое происшествие, о котором мы с моим другом вспоминаем до сих пор. Не успел он до конца договорить – раздался резкий свист и из мирной голубизны неба и реки – со скоростью звука или снаряда – выстрелила горлинка – дикий голубь.

– Ах! – и горлинка упала к нашим ногам. В ту же долю секунды обдав наши лица потоками раздроблённого воздуха, в метре от нас взмыл мчащийся за горлинкой ястреб. Лично мне показалось, что я даже увидел его глаза – чёрные бездны зрачков, окантованные красно-жёлтыми орбитами беспощадности.

Ещё сотая, тысячная доля секунды, и ястреб превратился в едва видимую точку на фоне белых облаков.

– Что с ней, не разбилась ли? – Василий Иванович наклонился над горлинкой.

Птица встрепенулась, отшатнулась и тоже взмыла над рекой. Не набирая высоты, она пересекла реку и исчезла в прибрежных кустах тальника, где ещё недавно ночевало и откуда выкатилось солнце.

– Вот так история! – как крыльями всплеснул руками Василий Иванович. – Да-а-а, если хочешь жить…

И, не закончив свои философские размышления, с улыбкой взглянул на меня.

– А ведь правда хочется жить! Красота-то какая! – он описал рукой полукружье и повторил. – Хочется жить! Хочется жить!

И я молча согласился с ним.

Все материалы рубрики "Читаем"

Борис Макаров
«Читинское обозрение»
№3 (1487) // 17.01.2018 г.

Вернуться на главную страницу