Хэгдых (или декабрь) в переводе с эвенкийского языка означает «самый длинный, самый большой». Зимнее солнцестояние приходится на 22 декабря. Со следующих суток день начинает прибывать на «воробьиный скок».

Коренные таёжники, эвенки, с нетерпением ожидали и сообща праздновали День зимнего солнцестояния. Впрочем, у них праздник называется иначе – День, когда медведь в берлоге на другой бок перевернулся. Это означало, что солнце на лето, зима на мороз нацеливаются.

Праздник длился не один день. Морозы – не помеха веселью. Обычно в морозное время несколько семейств разбивали чумы по соседству. И начинались состязания нгимаканов-сказителей. И сколько чудесных сказок об амикане, медведе-прародителе эвенков, звучало на этих посиделках.

В наше время «Медвежий праздник» по-прежнему любимый у северян. Таёжники собираются вместе. Рассказывают были о реальных встречах с медведями, о том, как они сумели выйти победителями в столкновениях с хозяином тайги. А то и просто поладили. Звучат на этих «клубах заядлых медвежатников» и небылицы, где охотникам не грех приврать. Самые благодарные слушатели – дети.
Праздник уже давно перешагнул границы эвенкийский селений, стал общим для всех забайкальцев.

Диа и Баручи
В давние времена жили два брата – Диа и Баручи. Старший брат охотился, а младший огонь в чуме оставался стеречь и по хозяйству помогал. Но уж больно бестолков был Баручи.

Как-то попросил его старший брат сучьев для очага в тайге запасти.

– Да смотри, сырых не бери, — наказал.

А Баручи и рад стараться. Наберёт валежник и подожжёт. Хорошо горит, радуется.

– Сухой, видно.

Принёс в чум обгорелые головешки.

– Проверил, хорошо горят, — объявил брату.

Диа лишь вздохнул и сам в лес за сучьями отправился.

В другой раз старший брат отправил Баручи на ручей – хариуса добыть. Наказал:/

– Коли острогой не мешкая, а то рыба уйдёт из ручья.

Баручи запалил лучину – дело-то в ночную пору было. Глядь, рыбёшка плывёт вниз по течению. Он немедля схватил острогу давай хариусу глаза выкалывать. Да ещё приговаривает:

– Вот я вас накажу, рыбы. Незрячие-то далеко не уйдёте.

Вернулся в чум пустой. Рассказывает брату:

– Ну, братишка, рыба – вся наша. Никуда теперь из ручья не уйдёт, без глаз хариус дорогу не сыщет.

Диа промолчал и на этот раз. Лишь нахмурился.

В третий раз старший даёт поручение Баручи:

– Ступай оленей паст. Да смотри, животных далеко от себя не отпускай. Нынче медведь поблизости голодный бродит – после зимней спячки отощал, как бы не задавил телят.

Через неделю Диа на дальнее стойбище наведался. А в стаде племенного самца не хватает. Стал пытать младшего брата – что стряслось с животиной.

– Твоя правда, – поведал Баручи. – К загону медведь приходил. Но к животным не приближался, я в оба глаза смотрел. Да и куда ему, бедняге – уж больно тощий. Шкура на костях висит и при ходьбе болтается. Пожалел я его, зарезал самого жирного племенного быка и отдал амикану. Пусть тело нагуляет после зимней спячки.

Лопнуло терпение у Диа, прогнал он бестолкового брата прочь из чума:

– Уходи с глаз долой, не помощник ты. Из-за тебя я и вовсе оленей лишиться могу.

Заплакал младший брат, да делать нечего. Побрёл по тайге, сам не зная куда. Шёл-шёл, стемнело. В темноте оступился и провалился меж камней. Когда падал, успел за корни какого-то дерева зацепиться, смягчил удар, хотя расщелина была глубокая. Упал на каменистый пол пещеры, усыпанный толстым слоем лиственничной хвои. Глядь, а это медвежья берлога. Громадный медведь в углу лежит. С боку на бок перевернулся, а Баручи показалось – великан челюстями заскрипел, съесть его собрался.

У парня душа в пятки улетела и там притаилась. «Видно, смерть меня здесь скараулила, – Баручи думает. – У меня ни пальмы с собой, ни ножа. А голыми руками с хозяином пещеры не совладать».

Зверь закряхтел, улёгся поудобнее и вдруг заговорил на человеческом языке:

– Не бойся, Баручи. Я тебя не трону. Ты для меня е пожалел жирного оленя, дал мне еды, чтобы подкрепить после долгой зимней спячки. И я в долгу не останусь.

Медведь подсадил незадачливого гостя, помог ему выбраться из берлоги. До стойбища проводил. Но в селение заходить не стал – собак побоялся.

Баручи простился с амиканом и постучался в чум. Просит брата:

– Испытай меня ещё раз. Возьми с собой на охоту. Авось, пригожусь.

Пожалел его Диа, взял с собой в тайгу. Идут они по тропе, старший брат впереди, меньшой следом за ним. Вдруг откуда ни возьмись, рысь из зарослей выскочила. К прыжку изготовилась. Диа, хоть и опытный таёжник, не ожидал нападения, лук у него за спиной был. У хищницы явный перевес, вот-вот ему горло перегрызёт.

У Баручи душа опять в пятки улетела. Но совладал с собой, выступил вперёд. Решил: лучше уж мне, незадачливому, отдать своё дыхание. Заслонил собой старшего брата, зверю в упор в зрачки уставился. И рысь попятилась, а потом и вовсе убралась с тропы – признала первенство охотника. Ведать, амикан передал парню часть своей силы, оттого и сумел он хищницу взглядом вспять оборотить.

… Со временем Баручи стал знаменитым охотником. Но никогда не убивал медведей. Так за добро хозяину берлоги и всей его медвежьей родне отплатил.

Сонгон и медведь
Сонгоном, или нытиком, мальчишку прозвали ещё в пятилетнем возрасте. Прозвище это словно прилипло к нему, со временем на кличку откликаться начал. Он и в самом деле любил пожаловаться на судьбу. А поводов – хоть отбавляй.

Жизнь не баловала его. Мальчишка вдвоём с матерью бедовал. Праздники случались лишь, когда удачливые сородичи часть добычи у входа в их чум оставляли. Мать тогда варила мясную похлёбку, и они досыта ели. Но чаще лишь съедобными кореньями питались, да по весне Сонгон утиные яйца на берегу озёр собирал.

В охотничий возраст парень вошёл, но редко с полной поткой (сумкой – эвенк. яз.) на стойбище возвращался. Удача его стороной обегала. А может и не в этом дело – некому было мальчишку охотничьей науке обучить, отца у него медведь задрал, когда он ещё мальцом был.

Жениться пора пришла, да ни одна из пригожих девок не захотела с ним гнездо вить. Посмеялись:

– Какой из тебя добытчик! Так и будешь утиными яйцами пробавляться.

Пришлось ему за женой на дальнее стойбище ехать. Да и там лишь самую невзрачную девушку удалось сосватать.

И месяца со свадьбы не прошло, как молодожён сорвал на ней своё недовольство.

Сонгон отправился на охоту, забрёл в заросли голубики и забыл обо всём на свете – ягоды пригоршнями в рот отправляет. Иланча, его молодая хозяйка, за ним в тайгу увязалась. Но не до ягод ей. К шорохам прислушивается.

Вдруг всполошилась, крик подняла:

– Ай! Я-я-яй! Медведь! Жестяным котелком что есть сил, о дерево застучала.

Хомоты, медведь-разбойник, и впрямь в кустах притаился, к прыжку изготовился. Но треск жестянки напугал зверя, и чёрный старик кинулся в сторону, в самый бурелом. Сонгон стрелял вслед, да промазал. В этом жену обвинил:

– Ты во всём виновата, пулю нечаянным окриком с пути сбила.

Плюнул в сердцах:

– Такую добычу из-за глупой женщины упустил.

Сородичи следы на ягоднике оглядели и признали по ним медведя, что задрал отца Сонгона – тот перед смертью успел поранить хомоты ножом, и косолапый с тех пор волочил лапу. Расквитаться решил, стало быть, зверь-людоед, рассудили эвенки. А один из них, старый Одон, языком поцокал:

– Це-це-це! Кстати Иланча подоспела, отвела беду.

Вскоре молодая жена родила Сонгону девочку. Нытик опечалился. «Всё не как у людей. Ждал мальчишку – вместе на охоту бегать бы стали, из нужды вылезли, так и в этом не повезло».

Стыдясь бедности, решил отправиться в аргиш (кочевье – эвенк. яз.) подальше от стойбища сородичей. Авось удача там разыщет его. Погрузил пожитки, жену с младенцем на нос лодки посадил, начал сплавляться вниз по реке, место для стоянки присматривать.

Облюбовал утёс, нависший над рекой. Под его покровом непогода не страшна, решил кочевник. Женщина смолчала. Она не отличалась разговорчивостью.

Лодка причалила, и Сонгон взялся охотничьи снасти на берег сносить. Иланча отчего-то медлит на сушу сходить, в гладь воды упорно вглядывается. Когда подплывали к утёсу, она приметила, как лохматая медвежья башка выглянула из-за валуна. Или поблазнилось? Но нет. Громадный медведь к краю утёса приблизился, затаился – она его отражение на воде разглядела. Ущипнула малышку, та в крик. А женщина кличет мужа:

– Айда в лодку, с дочкой нашей беда!

Сонгон в лодку запрыгнул, не медля шестом от берега оттолкнулся. Течение подхватило, понесло их прочь.

– Что с дочкой стряслось? – спрашивает. Иланча промолчала, лишь плечами пожала в ответ. Понял нытик, что провела его спутница. С досады поколотил жену:

– Скоро ли ещё такое приглядное место встретится?

Но вернуться к покинутому месту не осмелился. Духи утёса не простят ему бегства: против него оборотятся.

Иланча же лишь усмехнулась: побои стерпит. Главное, горбатый старик, медведь-людоед то есть, ни с чем остался.

Мужу ничего не сказала. Она задумала потягаться с хомоты силой и смекалкой. А перед охотой нельзя вслух говорить о своих намерениях – хищник может услышать и спутать все планы.

Новый чум установили на острове.

– Удобный амакамикит! (место охоты на медведя – эвенк. яз.) – одобрила Иланча.

Вскоре, собирая сучья для костра, она обнаружила на сыром песке медвежьи следы. От трёх лап – глубокие, а четвёртую зверь приволакивал. Разыскал их, стало быть, зверь-людоед. Заметно обрадовалась: всё по её задумке идёт. Сонгон, наоборот, скис, в расщелину в скале забился и даже вход в пещеру камнем привалил.

Женщина взяла топор и принялась два ствола могучей лиственницы, растущей из одного корня, подрубать. Между ними положила освежёванного зайца, которого накануне из петли вынула. Только тогда обронила:

– Стыдись, бойя! А не то – тарбаганьим жиром пятки смажь, легче будет удирать от добычи, идущей прямо в руки.

Очаг затушила, но полог в чуме приоткрытым оставила. Всю ночь босоногого старика поджидала. Под утро сон её сморил. Проснулась от страшного рёва, словно каменная лавина с гор сорвалась. Это громадный медведь в ловушку попался – ему шею подрубленными лесинами прищемило, зажало меж двух лиственничных стволов, как тисками.

Теперь и нытик осмелел, вылез из укрытия, с яростью колол пальмой ненавистного хомоты.

С богатой добычей Сонгон вернулся в покинутое стойбище. Героем выступал. Рассказывал сородичам, как ночью затаился в расщелине меж скал, поджидая незваного гостя. Вдруг громадная тень закрыла луну на небе… Ка! Ка! Босоногий разбойник прямиком к чуму пожаловал! И тут уж он, охотник, не оплошал. Прикончил горбатого старика, пристрастившегося к человечине.

Старый Одон не спешил сказать своё слово. Внимательно оглядел медвежью шкуру, примети потёртость на шее и боках – памятку о ловушке. После следы от пальмы ощупал. Понял: Сонгон бил уже повреждённого медведя. Покачал головой и языком поцокал, но промолчал. Мудрый был старик.

А молодёжь сомневалась всё же в доблести Сонгона, подкалывала его шуточками:

– Известно, при удалой жене и карлик-муж великаном глядится.

Тут старец Одон острым взглядом осёк не в меру разошедшихся остряков, своё веское слово сказал:

– Дело семейное, как вдвоём в чуме на одной шкуре разместиться и как добытые почести разделить. Слава мужа и жену греет, – сказал, как отрезал. Ну что тут возразишь?

Сонгона с тех самых пор сородичи стали почитать, легенд о нём сложили. Да и сам он к советам жены стал прислушиваться, поступать по её указке. И со временем стал искусным охотником, по праву заслужил хвалебные песни.

Все материалы рубрики "Год литературы"

Нина Коледнева
«Читинское обозрение»
№52 (1380) // 30.12.2015 г.
 

Вернуться на главную страницу