Был летний воскресный день. Школьница Аля играла с подружками во дворе. Мужчины с азартом резались в домино, соседки беседовали друг с другом, изредка покрикивая на расшалившихся малышей. Как гром среди ясного неба прозвучало объявление о начале войны.

— Я не сразу поняла, почему повисла такая тягостная тишина, — признаётся Алевтина Евгеньевна Кирпичникова. — Ведь была же финская война. И ничего. Но оказалось, что это совсем другая война…

Ей, уроженке Ярославской области, в полной мере довелось испытать тяготы первой блокадной зимы.

Ленинградкой она стала в пятилетнем возрасте, когда вместе с родителями переехала в город на Неве. Мама устроилась работать токарем на завод, папа трудился на фабрике. Вскоре семья получила комнату в коммунальной квартире на Выборгской стороне, считавшейся в те годы окраиной. Но рядом находилась остановка трамвая, поэтому в любое время можно было съездить в центр Ленинграда, полюбоваться его достопримечательностями. Алевтина с удовольствием гуляла с мамой по Ботаническому саду, ходила в цирк, каталась на колесе обозрения, с которого открывался изумительный вид на город. Как и все дети, она обожала мороженое, лакомилась шоколадными конфетами, благо их можно было купить на уличных лотках поштучно. Жизнь была яркой, увлекательной, с интересными книгами и песнями, пока в нашу страну не вторгся враг.

Фашисты регулярно бомбили город. По ночам женщины и подростки дежурили на крышах домов и гасили фугаски, чтобы избежать пожаров. Однажды 12-летняя Аля, заночевавшая у знакомых в центре города, вместе с их дочерями и другими членами штаба дружинников тоже ловила зажигательные бомбы и гасила их в ведре с водой.

— Уже в первые дни войны все начали затемнять окна, — вспоминает Алевтина Евгеньевна. — Опустишь шторы — чем-то пропитанную бумагу тёмного цвета — и обязательно идёшь на улицу, смотришь, не проходит ли где свет. А потом электричество отключили. Но нас спасало печное отопление. Соседи углём топили, а мы дровами, которыми всегда запасались заранее. Поэтому зимой-то холода такого не видели, как в центральной части. Там же в мирное время действовало отопление, а потом буржуйки стали ставить. Дров у них не было, в ход шли столы, стулья.

Но самым страшным стал голод. Моя собеседница с болью говорит об уничтожении Бадаевских продовольственных складов, где хранились продуктовые запасы Ленинграда:

— Немец в первую очередь бомбил эти склады. Они на несколько километров тянулись. Куда ни сбрось бомбу, обязательно в цель попадёшь. Мука-то сразу сгорела, а сахар топился, и текла патока перегоревшая… А потом совсем перестали давать продукты, только хлеб — по 250 граммов иждивенцам и по 500 — рабочим. Когда немец сковал кольцо вокруг Ленинграда, нам стали выдавать по 125 граммов, а рабочим — по 250. Это половина ломтика. И даже не хлеб, а жмых, ость торчала. Кусочек несёшь до дома, не ешь, бережёшь, потом по крошке тянешь весь день.

Немного выручал парк, раскинувшийся неподалеку. Из-под снега извлекали листья дубов и лип, варили из них кашицу, которая помогала не умереть с голоду.

— Иногда получалось купить клей на базаре или выменять его на что-нибудь. Растопишь в баночке, а потом он застынет и становится, как студень. Этот клей ели. А уж в декабре-то месяце кроме листьев и кусочка хлеба ничего не было. И тут началась смертность. Это были самые трудные времена. У нас в квартире ещё жили три семьи, а в соседней уже две семьи умерли. Они так и лежали там. Человек по улице идёт и упадёт. И никто к нему не подходит, потому что если наклонишься, сам тут же будешь. Сил никаких не оставалось. Ходили еле-еле, — вспоминает она.

В декабре 1941 года умерла Алина мама — не проснулась утром. Девочка вместе с отцом положили её на санки и отвезли к церкви. Там отпели и похоронили в небольшой могилке, за которую заплатили копателям маминой продуктовой карточкой.

— А кто не мог привезти, так и оставляли. А в январе папа умер. В квартире над нами, на втором этаже, жил мальчишка, он немножко меня старше был — Козлов Коля; мы папу завернули в простыню, на саночки положили, увезли на Скобелевский проспект. В марте стали ходить грузовики — санитарные посты. Сначала на улице всех собрали, а потом по квартирам стали ходить, потому что уже тепло стало, могла начаться эпидемия, — Алевтина Евгеньевна утирает слезы, ненадолго умолкает, а затем замечает вполголоса. — Родители работали до последнего, пока были силы, и умерли. А виновата в этом я.

Перехватив мой недоумённый взгляд, бывшая блокадница продолжила свою мысль, которая, судя по всему, много лет не даёт ей покоя:

— А потому что они свои-то доли отдавали мне, а сами истощались. А меня бы не было, они бы, наверное, выжили… И вот я осталась одна.

Так девочка прожила до марта 1942 года. Она плохо помнит, что делала, чем питалась. Лишь некоторые фрагменты той далёкой поры оживают в памяти: как набирала снег для чая, как обменяла старинную швейную машинку «Зингер» на 200 граммов пшена у одной из соседок, промышлявшей торговлей. А в последнее время даже за листьями не ходила — сил не было. Но вскоре её знакомая Мария Пчёлкина узнала, что живущая в этом же доме молодая женщина родом из Пошехонья собирается в эвакуацию. Мария Фёдоровна достала эвакуационную карточку для девочки и отправила её вместе с соседкой в Ярославскую область. Алевтина Евгеньевна не помнит, как добирались до места сбора, но дорога по льду Ладожского озера навсегда врезалась в память:

— Мы сели в грузовую машину и поехали по Дороге жизни, как её сейчас называют. А тогда это просто была дорога. Конечно, было опасно: март, лёд уже не везде прочный. Впереди нас машина, видно, попала в проталину и ушла под лёд. Я позднее узнала, что нельзя было останавливаться остальным, потому что помощи ты не окажешь, а погибнут ещё люди.

На железнодорожной станции эвакуированных накормили обедом и посадили в товарный поезд. Ехали долго, часто останавливались, чтобы пропустить военные эшелоны. Но вот и Пошехонье, где жила соседка. Отдохнув с дороги у её брата, Аля отправилась дальше с девчонкой немного старше себя, добиравшейся до города Рыбинска. Сначала шли пешком, потом ехали на машине. До своей станции Аля уже ехала одна — поездом. Только первого апреля она сошла на перроне конечного пункта долгого и трудного пути. В руках — чемоданчик с вещичками, на ногах — валенки, которые вмиг промокли от весенней распутицы. Но девочка вприпрыжку побежала к родным. Те уже не чаяли увидеть свою внучку и племянницу. Были и слёзы, и расспросы, и желание получше накормить.

— Бабушка сразу чугунок картошки отварила, — улыбается Алевтина Евгеньевна. — Я ем, ем, уже живот тугой, болит, а мне ещё есть охота. Потом легла на лавку у печки и уснула.

На этом закончились самые тяжёлые испытания. Конечно, и здесь были бомбёжки — немцы рвались к Волге, но им давался достойный отпор.

— Мы жили на берегу Волги, рядом с мостом, по которому шли военные эшелоны, и его с четырёх сторон охраняли зенитки. Несколько раз уже при мне бомбили этот мост, но никак не могли попасть. Одна бомба упала в Волгу около нашей школы, так все стёкла из окон вылетели. Их потом фанерой закрыли. Так что учились мы уже в холодной школе, — продолжает Алевтина свой рассказ.

В 1947 году Алевтина Евгеньевна окончила педагогический техникум и в числе 17 будущих учителей начальных классов уехала по распределению в Читинскую область. В итоге она оказалась в селе Акатуй Александрово-Заводского района, где проработала два года. Затем вышла замуж за своего коллегу, прошедшего всю войну, и переехала вместе с ним в село Верх-Аленуй. Спустя 10 лет супруги обосновались в селе Бохто, а вскоре и высшее образование получили. Степан Васильевич работал директором школы, вёл уроки труда, Алевтина Евгеньевна преподавала русский язык и литературу в старших классах.

Старшая дочь Екатерина Степановна признаётся, что её детство было счастливым. Несмотря на педсоветы, внеклассную работу, проверку тетрадей, родители всегда находили время на общение с детьми и друзьями, на чаепитие с самоваром, песни под гармошку, игру в лото. Они как-то легко управлялись по хозяйству и веселились от души.

— Как же хорошо было! — мечтательно произносит дочь нашей героини. — Ещё я очень любила, как бьют барабаны, знамя развевается, пионеры идут. Я за ними бегу и думаю: ничего, я тоже подрасту!

Сейчас Алевтина Евгеньевна живёт то в Чите со старшей дочерью, то в Бохто — с младшей. Летом она выращивает в своем огороде кабачки, помидоры, ухаживает за курами и цыплятами. Иногда готовит:

— Где лапшу состряпаю, где борщ сварю или плов приготовлю. Надо же что-то делать.

На вопрос, не возникало ли желания вернуться в Ленинград, моя собеседница ответила просто:

— Да я как-то не задумывалась никогда об этом. В гости к родным часто приезжала. И свою соседку Марию Фёдоровну отыскала в свой первый приезд после войны. Она жила уже в другом доме.

27 января отмечается День полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады. О том, что пережили жители этого города, мы можем судить по книгам, дневникам, кинолентам и, конечно, по воспоминаниям очевидцев, среди которых — героиня нашего очерка. От души желаем вам, дорогая Алевтина Евгеньевна, и всем бывшим блокадникам, живущим в Забайкальском крае, здоровья, оптимизма, всего самого доброго и светлого!

Использована строчка из стихотворения Ольги Берггольц

Все материалы рубрики "Великая Победа"
 

Оксана Сидоренко
Фото автора
«Читинское обозрение»
№6 (1646) // 03.02.2021 г.



Вернуться на главную страницу