«О! Я в детстве настоящий оторва был», – вспоминает Виктор Алексеевич Ширяев. Но какой спрос с малолетки-безотцовщины? Деда Ширяева, и тех, чьё детство пришлось на начало 40-х, относят к «детям войны». Ему нередко приходится сталкиваться лбами со стариками чуть постарше. Спорят до хрипоты: кому на долю больше невзгод досталось. А спорить-то и не о чем: всем сполна лиха хлебнуть пришлось.

Чита от фронта далеко
Да, но война дышала горожанам в лицо. Мужики с Долинской улицы, где жила семья Виктора – это у озера Кенон, все до единого на фронте: фрицев бьют. А бабы на работе горбатятся: не опоздай, не уйди на минуту раньше – законы-то военные и в тылу действовали. Женщины с ног сбивались, чтобы прокормить ребятню.

– Моя мамка кем только не устраивалась: посудомойкой в столовой, кладовшицей на складе – за любую работу хваталась… Уставала, само собой, как ломовая лошадь. Я помню, по утрам, проснувшись, находил её записочки: «Сына, отведи Галчонку в детсад». Галя – это моя сестрёнка младшая. «Не забудь, отоварь хлебные карточки. Поешь сам. К ночи, может, мне чего-нибудь сваришь. Картохи или крупы как-нибудь раздобудешь. Попробуй мою юбку шерстяную выменять на крупу – выношенная, правда, но боле ценного в доме ничего не осталось».

Младшую сестрёнку в детском саду кормили. А Витьке в 42-м семь лет исполнилось только. Но… мужик, кормилец: отец с первых дней войны на фронте.

– Я понимал: не раздобуду хлеба, мамка опять не емши на работу уйдёт. Дети в военное лихолетье быстро взрослели.

Карточки отоварить не так-то просто. Надо было прежде отыскать, где по ним в городе хлеб отпускают. Для этого порой чуть не пол-Читы обегать приходилось. Крупу раздобыть – ну, это по тем временам – высший пилотаж. Кенонские мальчишки гурьбой с утра пораньше отправлялись на рынок или на вокзал – туда, где скопление народа. Подбирали «бычки» (недокуренные папиросы). Их можно было выменять у мужиков на продукты.
– На рынке была «вотчина» урок. Так в моё время воров и мошенников разного рода называли, а этой нечисти развелось в военные годы порядком: беспомощных баб и пацанов-недоростков легко обманывать… Но меня Бог миловал. Да и сосед, дядя Миша, его по ранению комиссовали, за нами, малышнёй, как наседка за цыплятами, следил.

Я как-то видел: дядя Миша отчитывал рыночных барыг. Он – обрубок, две трети от мужика, ноги ампутировали после ранения, на тележке-каталке кое-как передвигался, а урки насупились, не уходят. Авторитет дядя Миша имел, к нему все прислушивались. Я расслышал: «Пацанву не троньте. Сам вас в расход пущу – мне терять нечего».

Хорошистом Витька не был. Да и как? Учебник-то выдавали один на пятерых. А ему доглядывать за сестрёнкой приходилось. И дружки завелись на улице.
– С первого по третий класс я прилежным учеником был. А с четвёртого класса уже и на «казне» стоял – монеты для игры в пятнашку и в пристенок добывал, и в самих играх участвовал: эти забавы мы от бывших заключённых переняли, в околотке мы их всех в лицо знали… И прогуливал уроки. Но к большой перемене прибегал, как и другие мальчишки: в это время учеников подкармливали.
Как выжил? С пути не сбился? Добротой людской. Дети войны воспитывались на улице. Вернее, улицей. Тут все и вся – на виду.

Как выжил? С пути не сбился? Добротой людской.
Дети войны воспитывались на улице. Вернее, улицей.
Тут все и вся – на виду.

«Этого, поди, сразу в морг?»
Во втором классе мальчик попал с перитонитом в один из читинских эвакогоспиталей. Живот с самого утра болел. Но Витька терпел, перемогался. Боялся, что пацанва за жалобы на смех поднимет: слабак, такого на фронт не возьмут! Когда уж совсем скрутило, учительница заметила… Пока в госпиталь везли, мальчишка то терял сознание, то приходил в себя. Санитары спросили у медиков: «Этого, поди, сразу в морг?»

Но в то время молодой хирург Коханский (впоследствии знаменитым в крае стал, не один десяток врачей научил скальпелем мастерски владеть) всё же взялся оперировать пациента. Мальчик выжил, но животом ещё долго маялся. Его определили в группу дистрофиков – в начальной школе таких ребятишек, что даже от лёгкого ветерка шатало, набралось около двадцати. Кормили доходяг овсяной кашей. Учительница сама варила на примусе овсянку. Себе ни крупинки не брала, хотя у неё голодные обмороки случались… Старшие любой ценой старались сохранить, выходить детвору.
– Учителя… низкий им поклон. Учили нас читать, считать, и… быть человечными. Не нотациями – примером собственной жизни. Взять мою учительницу. Сама прозрачная от недоедания, а за нами следила, чтобы мы свою пайку съедали. Многие старались булочку или кусочек хлеба, что нам полагались, припрятать и своим домашним отнести. Так она над душой стояла: «При мне ешьте! Чтобы я видела это».

Дед Ширяев не хочет приукрашивать свою биографию. Обо всём говорит, как на духу:
– Учителя от нас наплакались. Мы шкодили, один перед другим старались отличиться… Помню, географичка новая к нам пришла. Грузная такая. А мы с дружками перед уроком табурет за учительским столом разобрали и… составили: с виду – целый. Она вошла. Об стол сумку шмяк! Потом сама на табурет всей своей массой шмяк! Ну и хлопнулась на пол, грохот такой стоял, словно стена рухнула. Из-под стола выползает, лицо свёклы красней… Мы застыли в испуге… Директор школы меня и ещё троих моих приятелей песочил: «Вы зачинщики, нутром чую! А если бы над вашими матерями так зло пошутили? Если бы они переломали себе кости?». Нашёл нужные слова, до нутра нас пронял. Таких выкрутасов больше не повторяли.

На мангире и… лягушках
В мае 45-го война с фашистской Германией окончилась. Но на Долинскую улицу только один мужик с фронта вернулся – дядя Миша. Жильцам двух других улиц больше повезло, там как-никак двоих мужиков – с руками-ногами! – дождались. Так они первым делом строиться начали: на западе насмотрелись, в каких домах жить ловчее – себе такие же мастерили.
– Нам казалось: царские терема! Уже позже приезжал на озеро: обычные дома-пятистенки, лишь потолки выше да пространства больше. Прежде-то мои кенонские соседи в заваляшках ютились, окошечки узкие, как бойницы – впотьмах век коротали… Ну, а у нас с мамкой некому и не на что строиться было, так и жили в халупе.

Мой отец погиб. Мать с ним в 45-м свиделась, когда его и других солдат с Западного на Восточный фронт по железной дороге перевозили. В Чите – остановка, мама на станцию бегала… Ну, они обнялись, поплакали. А в 46-м мы «похоронку» на тятьку получили.

Перемены к лучшему для семьи Ширяевых наступили не скоро, лишь с Витькиным взрослением, когда работать пошёл.

В 50-е годы большинство читинцев жили трудно и голодно.
Мужских рук не хватало, женщинам приходилось хозяйство
подхватывать, на самые тяжёлые работы идти.

Кенонские мальчишки мало чем от беспризорников отличались. На подсобное хозяйство к военным лётчикам набеги делали. Там солдаты из обслуживающего персонала свиней держали, по утрам скотине корм привозили – жмых (из семечек). Не успеют раскидать по кормушкам, пацаны, как по сигналу, прыгают вниз с забора и к корытам – у чушек прямо из пасти корм вырывают. Солдаты вид делали, что не замечают разбоя – сочувствовали ребятне: на диком мангире не разжиреешь, а другой еды у матерей, оплакавших погибших мужей, в домах почти не водилось.

– Мы, мальчишки, постоянно рыскали по городу в поисках съестного. Повадились пленных японцев навещать – они на озере Кенон в летнюю пору базировались, дрова для военных складов заготавливали. Прибежим к их лагерю, смотрим: сидят на бревне по двое, за пилу с разных концов ухватившись. Десять, двадцать минут сидят… не пилят. Охранник подскочит, даст пленникам пинка под зад… ну, тогда зашевелятся. Потом перерыв на обед. Пленные самураи костерок разведут, на нём в котелке кашу из гаоляна, крупы такой, варят. И… лягуш у озера ловят, их тоже варят.

Сварганят лягушачью похлёбку, нам, пацанве, машут: «Айда к костру!», варевом делятся. Охранники, нашенские солдаты, на это глаза закрывали.

Помню, как пленных в Японию отправляли. Очень они боялись: «Не простят нам плена, убьют». Особенно офицеры их страшились: «Мы могли достойно умереть, харакири себе сделать. Не решились. У себя на островах мы теперь изгои». Увезли их во Владивосток, посадили на японский корабль. Больше о судьбе бывших японских военнопленных – ни слуху, ни духу.

Но что судить их нравы! Многих фронтовиков-красноар-мейцев, освободившихся из плена, в свои, советские, лагеря отправляли. А вся вина их в том, что раненые были или в окружении весь запас пуль извели, на себя не оставили последней…

На войну не поспели, хоть тут сгодимся…
Виктор окончил семилетку. В восьмом классе за учёбу надо было платить. Денег не нашлось. Пошёл устраиваться на работу. На шахту в Черновских копях его не взяли: по здоровью забраковали. Вернулся домой, плачет в голос, а мать утешает: «Как-нибудь устроишься». И впрямь, оформился помощником слесаря в ремонтные мастерские. Но и там долго не задержался: не выдерживал нагрузок, головные боли замучили. Наконец, парня приняли на мясокомбинат, поручили разделывать мясо.

Ему выделили место в рабочем общежитии – в то время транспортного сообщения меж Большим островом, так район мясокомбината назывался, и кенонскими окраинами не было; прикрепили к рабочей столовой.
В столовой при комбинате парень отхарчевался, окреп. В вечернюю школу учиться пошёл. А на Большом острове в 50-е годы много хулиганья развелось. Виктор даже финку раздобыл – на всякий случай. Но окружила толпа злобных парней… Еле ноги унёс, о финке и не вспомнил. Больше не рискнул по темноте на занятия ходить, бросил.

Два года прошло. А тут клич: «Комсомольцы – на целину!»
– Нас двадцать парней с мясокомбината откликнулись на призыв, решили испытать судьбу. Да и целина… это же почти как фронт! Надо было все силы напрячь и вытянуть страну в первые ряды среди мировых житниц. На войну не поспели, хоть тут сгодимся. Судьба нам такой шанс подарила!

Читинцы провожали первых целинников в дорогу торжественно. В Доме офицеров митинг состоялся. Под звуки духового оркестра целинный десант погрузили в машины… Парней выгрузили в голой промёрзлой степи, дело-то в апреле было. Сказали: «Вот тут совхоз будет» (сейчас там построен посёлок Приаргунский). А тогда они увидели в поле лишь пустой вагончик. Но жить где-то надо? Посовещавшись, их повезли дальше – на Дамасовскую машинотракторную станцию, определили учениками механизаторов.

Подмастерья жили в общежитии. Публика разношёрстная. Среди первых целинников оказались даже карточные шулера, играли на деньги. Виктор поначалу с ними за карточный стол садился: без копейки оставили.
– А москвичи, их несколько человек в нашем десанте затесалось… Ну, это особая порода подобралась. Так себя несли, будто одолжение сделали, что сюда приехали. На танцы в сельский клуб придут – девок лапают, насмехаются: «Цыпа-цыпа кукареку, пошла курочка в аптеку». Мы-то, читинские парни, не токмо прикоснуться, дышать при девушках стеснялись. Местные мужики поначалу терпели разнузданность москвичей, а потом накостыляли столичным ухарям. Так они получили «подъёмные», и… тут же их, как ветром, сдуло. Любителей «лёгких денег», шулеров, тоже словно водой смыло… Мы с дружками по мясокомбинату – остались.

Нам, в отличие от московских гастролёров, никаких «подъёмных» не выдали. Но мы и не спрашивали. Ради Родины работали, в моё время это не казалось смешным. Мы верили, что страна совершит рывок, а мы, целинники, поможем накормить страну. И это прибавляло сил.

А работать приходилось много, и спрос с первоцелинников был строгий. Директор совхоза добровольцев в кулаке держал, никаких прогулов или отгулов не допускал: «Какие перекуры? А дождь пойдёт? Пошевеливайтесь!.. Зимой отоспитесь». Но и зимой работы хватало: старую технику ремонтировали, новые комбайны собирали, а комбайны, и другая сельхозтехника – самая современная! – на целину поступала исправно.
– Уставали, конечно. Но как вечер, молодёжь собиралась вместе. И тут уж степь звенела от наших песен, и смеха… Расходились затемно, а парочки – и на рассвете. Но утром – мы все на работе, как штык. Дисциплина у целинников была фронтовая.
Виктор на целине освоил несколько специальностей. Научился водить трактор, работать на комбайне.

Вкус труда и зов земли
По осени Ширяева отправили на уборочную в селение Усть-Уров. Работал на комбайне «Коммунар», помогал колхозникам убирать хлеб. Эту страду ему не забыть.

На восходе солнца по полю густой туман стелется, словно кто-то из кринки сливки разлил. Солнце взошло… Да это же не степь – море, и ветер гонит по его поверхности золотые волны. И он, Витька, ведёт свой комбайн по этому полю. Тогда даже начал писать стихи. Но заветную тетрадь никому не показывал. Считал: баловство.
– Я там впервые диких уток, лебедей увидел. Однажды даже на серого волка случайно наскочил: хищник уводил чушку со двора. За ухо её уцепил, и ведёт. А та безропотно семенит следом, даже не визжит, онемела от страха… До этого мир у меня лишь Кеноном и Большим островом ограничивался.

В Усть-Урове парень понял вкус труда. Как же умели деревенские жители работать! Уровцы знали цену мастеровым людям. Среди них были умельцы, что краску половую готовили из местной цветной глины. Этой самодельной краской полы в избах покроют, месяц сохнет. Но и держится такое покрытие по пять лет, не тускнеет. Зерно у них – своё, мельница – тоже своя, сельская. Жорка поражался: новый дом молодожёнам сельские жители затеяли строить сообща. Мужики по утру с топорами, рубанками приходили на новостройку. Женщины обед на всех варили, старухи за детьми присматривали… С мужиков пот градом катится, женской половине тоже непросто такую ораву накормить. А настроение приподнятое, такой труд всем в радость…
– Слышал, это село опустело, к «вымирающим» причислено… Уверен, старожилы затоскуют, вернутся в свои родные места. А за ними и дети, внуки потянутся: земля позовёт. А зов земли существует, я это по себе знаю.

«Пузо в мазуте»
Виктора в 1956 году призвали в армию. Служил на Дальнем Востоке авиамехаником: целинные навыки сгодились. Демобилизовался. Вернулся в Читу, к матери. Устроился бульдозеристом и снова пошёл учиться в вечернюю школу. С девчонкой встречался – своей, кенонской. О свадьбе загадывали. Но родственники подружки забраковали жениха: «С бульдозеристом век вековать?! У него же вечно пузо в мазуте».

Девчонка фыркнула, и в поисках лучшей доли уехала в другие края. Разобиженный парень, чтобы доказать самому себе (и подружке, конечно), что и он не лыком шит, поступил в Улан-Удэнский сельхозинститут. Выучился на агронома.

Но желание держать фасон – половина правды. Виктора на самом деле тянуло к земле, к настоящему – мужскому! – делу. А что важнее и зримее возделывания земли? Она на вложенный труд, тепло и ласку богатым урожаем отзывается.

Учился Витька на повышенную стипендию, это 350 рублей, на тридцатку выше обычной. Среди сокурсников считался богачом, у него парни одалживались, когда хотели пофасонить – сводить девушек в кино.

Витькины однокурсники жили коммуной: со стипендии скидывались и питались сообща. Закупали продукты и готовили обеды по очереди. Перед следующей «стипешкой» назначенный из своей среды казначей держал отчёт перед сотрапезниками. Обычно удавалось сэкономить рублей семь-восемь. Тут уж студенты закатывали пир: покупали бутылку вина, консервы мясные и рыбные, отваривали картошку в мундирах… и ели-пили, веселились от души! Пели песни, выдалось свободное время – выбирались на Байкал.

Летом будущие аграрии трудились в поле. Виктор был бригадиром тракторной бригады. Жену, тоже студентку сельхоз-института, не сходя с трактора отыскал.
– Подъехал к своему общежитию, гляжу: девушка незнакомая на крыльце. Яркая, как бабочка. У меня в груди торкнуло: садись, говорю, в кабину, прокачу.
Уговаривать девушку долго не пришлось… Они вместе уже 48 лет, сына и дочь вырастили, четверых внуков дождались.

Новые времена
Виктор Алексеевич после окончания вуза работал агрономом в Ингодинском совхозе. Потом был старшим научным сотрудником, после – заведующим отделом в читинском отделе Красноярского института мелиорации: под их началом на юго-востоке области проводились мелиоративные работы.

Но пришли 90-е годы. Перестройка или, вернее сказать, разруха – по разумению деда Ширяева. Совхозы один за другим расформировывали – тут уж не до мелиорации. Институт в Красноярске под одну гребёнку с зерновыми хозяйствами расформировали, сотрудников читинского филиала уволили. Агрономы стали не нужны.

Виктору Алексеевичу пришлось вспомнить о своих рабочих специальностях. Устроился работать слесарем в управление грузоподъёмных механизмов.
– О том, что прежде ходил в «белых воротничках», решил промолчать. Поначалу трудно было гордыню свою сломить: вроде как упал с высоты. Но понимал, что времена не выбирают. И… любой труд не зазорен.

Форс свой переломил. Я для себя решил: пуп порву, а мать голодать не будет – в войну натерпелась; да и у нас с женой моей, двое детишек, как-никак. О них, о семье, подумать надо было.

Дед Ширяев все свои поступки до сих пор соизмеряет с военным временем.
– Меня жизнь научила брать на себя ответственность. Не о себе, и своём благе радеть, о близких людях заботиться.

На пенсию Виктор Алексеевич ушёл в 2000-м году. Но скучать не приходится. Внуки днюют и ночуют у него в квартире. Тормошат деда, расспрашивают его о прожитых годах. Тот не отнекивается, пускается в воспоминания.
– В 43-м моя мать, помню, когда аппендицит скрутил меня, не чаяла, что я и до девяти лет доживу. А вот, поди ж ты, на девятый десяток замахнулся… Почему, спрашивается?

Дед Ширяев уверен, что долгий век ему отпущен, чтобы он успел рассказать о своём времени. О том, как они, малышня, о жестокостях войны узнавали по вою баб, получивших «похоронку» на мужа или сына. Как завидовали сверстникам, дождавшихся отцов с фронта. Как до срока хоронили своих матерей, надорвавшихся на непосильной работе. Как их ровесницы-девчонки, так и не успев заневеститься, перешли в разряд «перестарок»: мужики после войны – штучный товар, в пару себе помоложе девок выбирали.

Об этом в учебниках не прочтёшь. Это в сердцах, в сединах,  в слезах.

Нина Коледнева
«Читинское обозрение»
№18 (1346) // 06.05.2015 г.

Все материалы рубрики "70 лет Великой Победе!"

Вернуться на главную страницу