Нередко ночью он просыпался в холодном поту с деревянной головой. Сердце дёргалось от страха. Торопливыми пальцами он растирал лоб, виски, затылок до тех пор, пока не ощущался ток крови, истаивал охватно-онемляющий панцирь, голова теплела, напряжение ужаса спадало и появлялось желание жить…

Платон уже не помнил, когда вставал утрами с постели в добром расположении духа. Ему постоянно грезились кошмары. Прав, конечно, был Пушкин, утверждая, что несчастье – лживый сон, счастье – пробужденье. Но явь оказывалась продолжением сна. И трудно было понять, что лучше: грезить или жить. Боль оставалась двуединой.

Однокомнатная угловая квартирка Платона располагалась на первом этаже и называлась в народе «хрущёвкой». Здания с подобными помещениями возводили в конце 50-х годов прошлого столетия, когда страной руководил Никита Хрущёв. В полностью разрушенном войной государстве получить квартиру в таком здании считалось величайшим благом. Без претензий на комфорт и уют многие, как и Платон, жили по нескольку десятков лет без ремонта. Но время брало своё. Прохудились трубы водоснабжения, отопления и канализации. На некоторых звеньях, изъеденных ржавчиной, чернели резиновые бандажи. Из батарей отопления капала горячая вода. Под ними Платон пристраивал большие оцинкованные тазы. Подвал был забит сливными нечистотами и дышал вонью. В квартире Платона стоял неистребимый и тошнотворный запах туалета.

Сбривая седую щетину со впалых щёк, он видел в зеркале глаза старой больной собаки, водянистые подглазные мешки. Утро, когда просыпался город, Платон встречал у окна. Смотрел, как спешат на работу люди, торопятся в школу дети. Обычно хотелось вдохнуть полной грудью свежего морозного воздуха. Но даже в чуть приоткрытую форточку врывалась густая смесь выхлопных газов автомобилей и сгоревшего каменного угля окрестных кочегарок.

В конце 90-х годов напротив здания, в котором жил Платон, возвели девятиэтажку для работников федеральной службы госбезопасности, которая закрыла от Платона солнце. А вскоре начали строить гаражи. Они торцами упирались прямо в окна квартиры. При этом вырубили сквер, который как-то оживлял кирпичную унылость хрущёвской архитектуры, а главное – скрашивал в летние вечера нехитрый досуг жильцов. Тогда Платон ещё трудился в обкоме профсоюзов. Писал протестные письма в городскую администрацию, собирал подписи недовольных, обивал пороги разных ведомств. Ответно чиновники совали ему под нос бумагу, разрешающую строительство, подписанную главным архитектором города и главой администрации.

Платон пробился на приём к мэру, некогда возглавлявшему городскую организацию коммунистов.

– С кем вы затеяли войну, господин Зазубрин? – пооткровенничал мэр. – Плетью обуха не перешибёшь. Даже я этого обуха побаиваюсь. Забыли, в каком государстве живёте?

Написал Платон жалобу в областную газету. С сокращениями и поправками её опубликовали. Но и она не возымела никакого действия. Слово ничего не значило. Газеты пописывали, чиновники почитывали. И в советское время надобно было в кровь исхлёстывать сердце, чтобы добиться правды, но сердитого печатного слова чиновники боялись.

Нравственность, которая представлялась ранее Платону этакой элегантной дамой в строгом костюме с серьёзным лицом, перестала существовать. Явилась полунагая крашеная девица с сигаретой в зубах и нагловатым взглядом хмельных, с наркотическим блеском глаз.

Два года назад какой-то предприниматель решил оборудовать в жилом здании магазин. Неплохими деньгами соблазнил жильцов первого этажа расстаться со своими квартирами. Всех, кроме Платона. Пусть и не шибко хороша была она, но находилась в центре города. Когда случалось встретить давно не видевших его знакомых, то на вопрос о житье-бытье Платон в шутку отвечал: «Живу на БАМе». «На БАМе?» «Да! БАМ – это больница, аптека, магазин».

Поначалу Платона уговаривали. Потом перешли к угрозам: жизнью поплатишься, старый недоумок. Платон поставил вторую дверь с дедовским железным засовом. Сэкономил на покупке продуктов деньжат и на чёрном рынке приобрёл газовый пистолет, переделанный под боевые патроны. Когда раздавался дверной звонок, Платон надевал просторный байковый халат и прятал под полой руку с пистолетом. Обычно приходили работники теплоэнергоснабжения, сантехники и почтальон.

Открыв дверь, Платон быстро отходил вглубь и настороженно следил за каждым движением незваного гостя – мало ли кто пожалует под словесной личиной профессиональной службы.

Как-то ни с того ни с сего заявился участковый. Лет двадцать глаз не казал, а тут сподобился. Посмотрел паспорт, поинтересовался жизнью соседей. Самый момент пожаловаться на преследования предпринимателя. Да кто его знает – может, ряженый или оборотень в погонах. Милиционер всё покидывал взгляды на пустой рукав халата Платона, а он, обливаясь потом, прижимал руку с пистолетом к животу. Заготовленный ответ «Да вот, упал на гололёде» на возможный вопрос «Что с рукой?» фальшивил. А вдруг попросит показать?

Пистолетик-то не зарегистрирован. Вне закона. Если что – прощай, свобода! Срок достаточный, чтобы потерять не только квартиру, но и жизнь. Уж предприниматель подсуетится, поможет.

После ухода участкового Платон долго не мог успокоиться: «Будь она проклята, такая жизнь! Уж пусть лучше убьют». И плакал навзрыд. Разобрал пистолет на части и выбросил.

Всё помещение Платона, которое он незлобиво именовал «берлогой», старые изношенные вещи вызывали в нём боль. Раздражали звуки и людские голоса за стенами дома. Каждый прохожий, мелькающий в окне, конечно же, обременён каким-нибудь делом, знает, куда идти и зачем, только Платон бесцельно проводит день за днём.

Из квартиры он выходит редко и только для того, чтобы вынести мусор, купить продукты или покормить в подвале одичавших бездомных кошек. Они жадно набрасывались даже на засушенный хлеб или сырую картошку. И это тоже вызывало боль в душе Платона.

Три дня назад он получил пенсию и намеревался сходить на почту, чтобы внести плату за коммунальные услуги.

Пенсию Платону приносит молодая женщина с редким именем Регина. К её приходу Платон готовит чай. Она торопливо выхлёбывает чашку, проговаривая последние новости. Они, как правило, не отличаются от тех, которые Платон слышит по радио и в телепередачах: где-то упал самолёт, случился пожар, сошёл с рельсов поезд, взорвался склад, убежали из армии солдаты; пристрелили какого-то предпринимателя, кого-то зарезали, изнасиловали, ограбили… 

Регина живёт без мужа с двухгодовалым ребёнком. Снимает квартирку в старом доме без всяких удобств с печным отоплением. Нанимает няньку-старушку. Хорошо ещё, та приходит водиться сама, и не надо ребёнка таскать по морозу на край города. Десятки тысяч чужих рублей проходят через руки Регины, а своих ни на что не хватает. А денег надо прорву: хозяйке квартирки, няньке, за уголь, за дрова, за лекарства, за продукты. Цены в гору лезут. Всюду норовят обмануть, объегорить, лишний рублик с тебя слупить. Впору в «ночные бабочки» подаваться!

Регина высокая, статная, красивая. Лицо – маков цвет. Грудь бугрится. Мужики встречные оборачиваются с придыханием. Никаких денег не пожалеют за час любви. Не сдаётся Регина. Но случается и её «бабий час». Как-то стая подростков попыталась ограбить Регину, когда она проходила через пустынный двор какого-то магазина. Помог ей местный охранник. Его-то она и упросила сопровождать в те дни, когда разносила пенсии. И, конечно, иногда вынуждена была расплачиваться за услуги не только деньгами. Устала от жизни. И давно бы запила горькую или в петлю залезла, да вот Петеньку-сыночка жалко. Пойдёт мыкать горе по детдомам.

Платон обычно выдаёт Регине из своего пенсионного пособия сто рублей. Она не отказывается.

Откровения Регины и её жизнь – ещё не худшее из того, что доводится Платону слышать и видеть. И не обязательно проникать в глубины бытия. Боль вызывает даже дорожка, по которой он ходит с мусорным ведром на сборную площадку. Почти в любое время дня, а случается и ночью, в контейнерах копаются люди, вместе с бездомными собаками и кошками ищут что-нибудь съестное. И Платон ждёт, пока бомжи уйдут, чтобы не прятать глаза и не высыпать им мусор прямо под нос. Хотя другие не обращают на бомжей никакого внимания. «И я могу оказаться среди них», – думает Платон. И за грудинкой опухольно вздымается болезненный комок. Напоминает об одиночестве.

Выход на пенсию как-то незаметно и быстро определил границу отчуждения знакомых и приятелей Платона. Она всё больше напоминала пропасть, которая с годами расширялась, а Платон утрачивал желание общаться с людьми. Туманились и стирались из сознания приятные события прошедших лет. Думы мучили его. Зачем ему была дана такая жизнь и он прожил её именно так, как прожил? А другие? Все, населяющие в бытность советской империи одну шестую часть земли? Такое ощущение, что она просто отведена для экспериментов над народом. Если есть он, Создатель, то чем народ провинился перед ним? Или сущий в заблуждениях? Или верует не так, как другие народы? Или работать не хочет? Или терпеть не умеет? Ведь всё есть: и сила, и мужество, и доброта, и соборность, и страстотерпство, и душа, открытая для всех, но почему счастья нет? Почему другие народы, под которые россияне подкладывают свои жизни, выбравшись из беды, поворачиваются спиной, напрочь забывая о чувстве благодарности?..

Продолжение следует…

Юрии Курц
«Читинское обозрение»
№17 (1345) // 29.04.2015 г.

Все материалы рубрики "Год литературы"

Вернуться на главную страницу